Роберте принял подношение — треть от десяти тысяч дукатов, которые обычно выплачивались кардиналу Руанскому, — но оно не смягчило его плохого настроения. Юлий II использовал все возможное для того, чтобы навредить Людовику XII: он поддерживал смутьянов, которые стремились освободить Геную от французского владычества, и подстрекал к этому флорентийского кондотьера Маркантонио Колонну. Последний во главе армии понтифика двигался к Генуе, имея пропуск, выданный Флоренцией, надменно упрекает Роберте ее посланца. Как примирить позицию правительства Флоренции, не дающего себе труда даже предупредить короля о том, что замышляют против него в Италии, с наивными речами флорентийского секретаря, стремящегося убедить того же самого государя в том, что гонфалоньер Содерини «желает только трех вещей в мире: славы Божией, счастья своей родине и счастья и славы Его величеству королю Франции и что он не может поверить, что его родина может быть счастлива, если счастье и слава отвернутся от французской короны»?
Никколо уверяет казначея в искренности своего правительства: да, по просьбе папы Колонне был выдан пропуск, но не в Геную, а в Болонью. Кроме того, кто во Флоренции мог вообразить, что между папой и королем возможно хоть малейшее недоразумение? Наконец, здесь и говорить не о чем — если бы Синьория узнала, что против Франции задумывается что-то серьезное, она не преминула бы поставить об этом в известность короля.
Роберте как будто бы смягчился, но оставалось еще развеять недоверие Людовика XII:
— Секретарь, я не испытываю вражды ни к папе, ни к кому-нибудь другому, но сегодня ненависть и дружба зарождаются так внезапно, что я прошу твоих Синьоров без промедления заявить о том, что они на моей стороне, и уточнить, какие меры они предпримут и насколько те будут серьезны в день, когда папа или другая держава начнет притеснять или сделает вид, что притесняет одно из моих итальянских государств…
Людовик XII требовал от Флоренции немедленного ответа. Он «хочет знать, кто в Италии ему друг, а кто враг».
— Король высадится в Италии даже среди зимы, — сказал секретарю Роберте.
Ибо начиная с июля речь шла уже не просто о «разногласиях», о которых сожалел кардинал Содерини, не желая признать их неразрешимость. Франческо делла Ровере, юный герцог Урбинский, племянник папы, назначенный им главнокомандующим Церкви, не без успеха атакует Феррару. Многочисленные претензии, накопленные Юлием II в отношении Альфонсо д’Эсте, герцога Феррарского, как будто бы оправдывали желание папы покарать непокорного вассала; но на самом деле понтифик стремился в лице этого самого надежного и хорошо вооруженного союзника короля в Италии унизить и ослабить Людовика XII. В то время как герцог Урбинский занял значительную часть территории к югу от озер Комаккьо (соляные разработки в Комаккьо были одним из casus belli[64] папы и герцога д’Эсте), Ломбардии угрожала тысяча спустившихся с Альп швейцарцев, оплаченных понтификом.
При французском дворе, как и в курии, кое-кто находит, что надо еще подлить масла в огонь. «Ваши Светлости могут себе представить, что здесь говорят о папе, — пишет Никколо 21 июля, — говорят не меньше, чем о том, чтобы разорвать клятву повиновения папе, собрать Собор и уничтожить как его светскую, так и духовную власть». Однако люди разумные сожалеют о том, что «прежние друзья смертельно враждуют между собой». Архиепископ Парижский сказал Никколо: «…если начавшаяся война затянется, то она будет такой великой и яростной, какой давно уже не видывали». Даже посол папы признает, что «при мысли о том, сколь яростно противники будут наступать и защищаться, у меня мурашки бегут по коже».
Никколо, находясь под впечатлением от услышанного, умоляет Синьорию, которая вот уже месяц молчит, как немая: пусть она хоть как-то проявит себя в этой ситуации, если хочет сохранить поддержку Франции, — собирается ужасная буря. «Удар, который нанес французам папа, настолько серьезен и так задел короля, что тот или отомстит за него оглушительно и полно, или потеряет в этом предприятии все свои итальянские владения». При одной мысли о том, как огромная и неудержимая армия переходит через Альпы, чтобы в который уже раз опустошить итальянские земли, посеять разорение, отчаянье, смерть, всех и вправду бросает в дрожь.
* * *
Людовик XII и Юлий II заявляют о своем желании разорвать друг друга, но Роберте и папский посол не теряют надежды их примирить. В начале августа это кажется вполне возможным. Попытка папы поднять мятеж в Генуе провалилась. Венецианский флот, пришедший поддержать это предприятие, вернулся восвояси. Англия, на которую Юлий II рассчитывал, что та, со своей стороны, нападет на Францию, напротив, подписала в Блуа мирный договор в присутствии всех послов и на глазах у Никколо. Это должно умерить пыл понтифика и дать ему понять, что «откусить этот кусок гораздо труднее, чем он себе воображал». С другой стороны, и короля можно убедить в том, что если он нападет на Церковь, то восстановит против себя весь мир. Людовик XII говорит папскому послу, пришедшему к нему с речами о мире (побуждаемый, кстати, к этому Никколо, не считавшим себя ни судьей, ни чьим-либо сторонником, но только посредником):
— Папа нанес мне удар, и я готов перенести все, что угодно, лишь бы не утратить собственную честь и честь моего государства. Но я клянусь вам, что если папа проявит ко мне доброту величиной хотя бы с ноготь, я, со своей стороны, готов проявить к нему доброту размером с руку.
Следовательно, «все может уладиться, но при условии, что найдутся достойные доверия миротворцы, которые захотят вмешаться в это дело во имя христианского мира в целом и во имя Италии в частности», потому что ни один из этих двух упрямцев не сделает первого шага.
Взоры Франции обращаются в сторону Флоренции. Кардинал Франческо Содерини, находившийся в Риме, кажется подходящим человеком. Джованни Джиролами, поверенный в делах кардинала во Франции, согласен отправиться в Палаццо Веккьо и предложить Синьории посредничество между папой и королем, которое она может представить как собственную инициативу. Ни в коем случае нельзя давать понять, что шаг этот был подсказан Францией.
Роберте сообщает Никколо о принятом решении. Тот с ним согласен, но дело может уйти из рук секретаря, а во Флоренции и без того считают Макиавелли совершенно бесполезным. И он берет ситуацию под свой контроль.
— Мне надо, — говорит он Роберте, — написать синьорам, что его величество согласен на то, чтобы они взяли на себя инициативу. Если король не хочет сказать мне об этом сам, пусть от его имени выступит один из его советников.
Это был правильный ход. Роберте соглашается поговорить с королем. Людовик XII, подогретый своими советниками и мольбами королевы Анны, которая, будучи доброй католичкой, больше всего боялась столкновения с папством, выразил свое стремление к миру: пусть Флоренция посредничает, но переговоры должны вестись в тайне. Итак, Никколо мог доложить своим начальникам и о своем участии в этом деле, вернув таким образом Джованни Джиролами роль простого посланца.
Макиавелли не сомневался, что действует в соответствии с общим направлением политики Содерини: сделать все, чтобы избежать разрыва между королем и папой. Между тем тому надо еще получить согласие приоров и заставить замолчать оппозицию, решившую поддержать папу, потому что последний обещал им сменить правительство.
Страх — хороший советчик. Никколо в своем послании во Флоренцию подчеркивает решимость короля, «его усиленные приготовления»: созыв всех прелатов королевства на Собор в Орлеане, дабы вывести Францию из-под омофора[65] Рима; приглашение императору принять участие в весенней кампании. Его величество поклялся Максимилиану «душой в том, что он либо потеряет свое королевство, либо коронует императора в Риме и поставит туда удобного ему папу». Сообщает Макиавелли и о полученном от короля Испании письме, «источавшем мед и сладость», в котором тот выражает сожаление по поводу событий в Генуе. В конце своего доклада Никколо, знавший, кому он пишет, не преминул сыграть и на гордыне адресатов: «Ваши Светлости могут теперь оценить, сколь велика будет перед лицом Бога и людей заслуга того, кто своей мудростью сможет предотвратить столь губительное столкновение».
