Невозможно выразиться более ясно!

Никколо уже не раз пробовал это лекарство, когда, устав от сидения в своем «свинарнике» и стремясь скрыться от недовольного взора Мариетты, ускользал во Флоренцию «к какой-нибудь девке, чтобы вновь набраться сил». Сначала в компании, пока та еще существовала; но поскольку его корабль дал течь, прежние приятели быстро покинули судно. Какая ему разница, ведь оставалась гостеприимная Ричча! И хотя она была измучена жалобами своего философа, но, будучи доброй девушкой, все же позволяла ему сорвать поцелуй.

«Посмотрим, сможем ли мы привести свою галеру куда-нибудь, если будем грести; а если нам это не удастся, по соседству всегда найдется какая-нибудь красотка, чтобы провести с ней время; так надо относиться и к жизни», — писал Веттори к Макиавелли, предлагая приютить его в Риме, но снабдив все же свое приглашение словом «если».

Поцелуев Никколо раздавал, срывал и получал несчетное количество. По его собственному признанию, всю жизнь он следовал за любовью «через горы и долины, через леса и поля», не отказывая себе ни в одном приключении, строго следуя совету, который дал когда-то своему младшему другу Франческо: «Удовольствие, которое вы получите сегодня, вы не сможете получить завтра… Я считаю, считал и буду считать всегда, что Боккаччо прав, когда говорит: „Лучше жалеть о том, что сделано, чем о том, что не сделано“».

Любовь, соглашался Веттори, прогоняет грусть, которой ни за что нельзя поддаваться. Для Франческо любовь была — не будем бояться называть вещи своими именами — непрерывным гоном: «Я не знаю ничего, о чем было бы так же приятно говорить и что было бы так же приятно делать, как… женщину. Великие люди могут философствовать сколько угодно, это чистая правда; многие ее понимают, но мало кто решается высказать вслух».

Однако тот символ веры, который Никколо столь часто повторял вместе с другом, вдруг оказался неуместным. Макиавелли склонился «пред властью Лучника, который снарядил свой лук, колчан и стрелы, чтобы ранить его». Впервые он по-настоящему влюбился. Седина в бороду, бес в ребро, ухмыльнется кто-то. Возблагодарим же этого беса за то, что он прогнал других и походя обогатил любовную палитру Никколо менее грубыми оттенками:

«…Я встретил создание одновременно столь учтивое, столь нежное, столь благородное само по себе и из-за положения, в котором она находится, что я не могу так превозносить и так любить ее, как она заслуживает. Мне следовало бы, по вашему примеру, рассказать вам, как родилась эта любовь, в какие сети она меня поймала, где их расставила и какими они были… Знайте только, что ни мои неполные пятьдесят лет не причиняют мне страданий, ни самые трудные пути не отвращают меня, ни тьма ночная не пугает. Все мне кажется легким, и я смиряюсь со всеми ее причудами, пусть даже они непривычны и противны моей природе. Возможно, я создам себе много забот, tamen[80] в самих этих заботах я нахожу столько сладости, столько пленительной нежности в этом лице; я изгнал из своей души всякое воспоминание о своих страданиях и ни за что на свете не хотел бы освободиться от подобных забот, даже если бы и мог. Я оставил всякую мысль о важном и серьезном. Мне больше не доставляют удовольствия ни чтение о событиях Древности, ни споры о делах сегодняшних…»

Эта родившаяся летом 1514 года связь — платоническая или нет — с соседкой по деревне, нежной и страдающей жертвой недостойного мужа, занимала Никколо, по-видимому, в течение всей осени и зимы, потому что и в конце января 1515 года он продолжал говорить Франческо о своей подруге: «Единственное убежище и единственная гавань для моего челнока, который непрекращающаяся буря лишила и паруса, и руля».

Италия тоже, казалось, неслась без руля и без ветрил; непонятно было, куда и с кем она плывет. Не было больше флорентийской политики, отдельной от политики Рима, а последняя, находившаяся исключительно в компетенции папы, была весьма переменчива. Если Юлий II легко заключал и разрывал союзы, чтобы управлять миром, то Лев X действовал всегда не спеша и заботясь о том, чтобы получить наибольшую выгоду. В 1513 году Никколо с безжалостной иронией констатировал: «Мы видим мудрого папу… непостоянного и капризного императора; гневливого и трусливого короля Франции; скупого и бесчувственного короля Испании; богатого, жестокого и жадного до славы короля Англии; диких, наглых и победоносных швейцарцев; мы же, итальянцы, бедны, честолюбивы и унижены». Картина, достойная висеть в историческом музее!

Европа неожиданно помолодела. Людовик XII умер в самом начале 1515 года, накануне нового похода на Италию, едва успев вкусить от радостей брака с совсем еще юной Марией Английской — «прекрасной дылдой, посланной Генрихом VIII для того, чтобы свести короля Франции в могилу», смеялись все вокруг. Поскольку у покойного короля не было сына, трон унаследовал его зять и кузен, герцог Ангулемский Франциск I, — супругу королевы Клод было двадцать лет. То же и в Испании: Фердинанд Католик, престарелый муж Жермены де Фуа, не замедлил освободить место для своего внука, который в шестнадцать лет стал королем Испании, а в девятнадцать — императором^[81].

Было ясно, что Италия для этих молодых людей будет прекрасным полем битвы.

Франциск I, необузданный и пылкий, уже через семь месяцев после коронации перешел через Альпы, разбил швейцарцев в Мариньяно и отвоевал Милан и все герцогство, которое Массимилиано Сфорца уступил ему в обмен на почетную ссылку при французском дворе.

Папа Лев X не прислушался к советам Макиавелли, — если предположить, что Веттори их ему и вправду передал, — и принял сторону Испании. Но апокалиптические предсказания Никколо не сбылись: король Франции был милостив к побежденному папе. В декабре он встретился с ним в Болонье и согласился пожертвовать герцогом Урбинским, Франческо-Мария делла Ровере, дабы папа, как он того хотел, смог создать княжество для своего племянника Лоренцо. В благодарность Лев X пожаловал королю инвеституру на королевство Неаполитанское, которое прежде хотел отдать тому же Лоренцо.

Все эти события держали Италию в постоянном напряжении. Что касается Макиавелли, то его, кажется, перестала интересовать «живая история» с тех самых пор, как он понял, что ему больше не дадут к ней прикоснуться.

Жизнь продолжалась. Не такая бесплодная и приводящая в отчаяние, не такая безнадежная, как представлялось. В конце концов Никколо оставил в деревне свою любовь и ее «горько-сладкие цепи» и возвратился во Флоренцию. Он продолжает — по душевной склонности или от тоски — греться у огня Донато дель Корно, содержателя игорного дома и своего старого приятеля, ради которого (способ доказать свою полезность) «изводит» Веттори просьбами, чтобы Медичи уплатили означенному Донато свои долги. Но вечера Макиавелли проводит в гораздо более приятной компании.

Козимо Ручеллаи^[82] (как прежде и его отец Бернардо Ручеллаи — друг и зять Лоренцо Великолепного), отправившийся в добровольную ссылку, дабы таким образом продемонстрировать свое несогласие с правлением Содерини, открыл для интеллектуальной элиты Флоренции и всей Италии свой родовой дворец, истинную драгоценность, созданную Леоном Баттиста Альберти. «Ave hospes»[83] — написано было на пороге дворца. В его садах, называвшихся «Orti oricellari» (от «oricello» — щавель, который вымачивали в моче для того, чтобы затем получить краситель для ткани, на чем и разбогатело семейство Ручеллаи), можно было встретить людей всех возрастов и положений, аристократов, «популяров», сторонников Медичи, последователей Савонаролы и республиканцев. Общим знаменателем была не политика, но вкус к творениям человеческого ума и свободным беседам на любые темы, изысканным и страстным. Никколо чувствовал себя там свободно и непринужденно: его знали самые старшие, те, кто входил еще в правительство Содерини, а молодежь быстро оценила его жестокую иронию, задор и неизменное нежелание соглашаться с общепринятыми взглядами.