Даже очертаний… Даже испарений!
До сих пор не могу осознать то положение, в котором я тогда оказался, не могу в деталях вспомнить этот поразительный случай. Воображение напрасно пытается разрешить этот парадокс.
Оно дышало. Я чувствовал своей щекой его теплое дыхание. Оно бешено вырывалось, у него были руки. Они хватали меня. Кожа была гладкой, как моя. Оно лежало, плотно прижатое ко мне, твердое, как камень, — и тем не менее полностью невидимое.
Удивительно, почему я тогда не упал в обморок и не сошел с ума. Наверное, меня спас какой-то чудесный инстинкт, поскольку вместо того, чтобы ослабить хватку, которой держал ужасную Загадку, я, казалось, обрел в этот ужасный момент дополнительные силы и так крепко сдавил невидимку, что почувствовал, как тот дрожит в агонии.
Как раз в этот момент в мою комнату вошел Хэммонд. Как только он увидел мое лицо, которое, как мне кажется, представляло собой ужасное зрелище, то бросился ко мне, воскликнув:
— Боже мой, Гарри, что случилось?!
— Хэммонд! Хэммонд! — кричал я — подойди сюда. О, это ужасно! Когда я лежал в постели, на меня напал тот, кого я сейчас держу в руках, но я его не вижу — не вижу!
Хэммонд, без сомнения, пораженный непритворным ужасом, написанным на моем лице, сделал один или два шага в мою сторону с беспокойным и озадаченным видом. Со стороны донеслось довольно четко различимое хихиканье. Этот сдавленный смешок взбесил меня.
Смеяться над человеком в моем положении! Это была наихудшая разновидность жестокости. Теперь я могу понять, почему вид человека, изо всех сил сражающегося, как может показаться, с пустым воздухом и зовущего на помощь в его борьбе с галлюцинацией, может показаться смешным и нелепым. Тогда мой гнев, направленный против этой смеющейся толпы, был столь велик, что, будь у меня силы, я бы прибил их всех на месте.
— Хэммонд! Хэм! — снова закричал я в отчаянии. — Ради Бога, подойди ко мне. Я не могу долго держать эту… эту тварь. Она меня пересиливает. Помоги! Помоги!
— Гарри, — вполголоса произнес Хэммонд, подойдя ко мне, — ты выкурил слишком много опиума.
— Клянусь тебе, Хэммонд, это не галлюцинация, — возразил я столь же тихо. — Разве ты не видишь, как у меня все тело сотрясается от его рывков! Если не веришь, убедись сам. Потрогай.
Хэммонд шагнул вперед и протянул руку к месту, которое я указал. Он издал дикий крик, полный ужаса. Он тоже ощутил его!
Через мгновение Хэммонд нашел где-то в моей комнате длинную веревку, а еще через мгновение уже обматывал и обвязывал ею невидимку, которого я держал в своих руках.
— Гарри, — произнес он хриплым, возбужденным голосом: хоть он и сохранял присутствие духа, но был глубоко взволнован. — Гарри, теперь все в порядке. — Отпусти его, дружище, если устал. Тварь не может двигаться.
Я был совершенно измучен и с удовольствием ослабил хватку.
Хэммонд стоял, держа в руке концы веревки, которой был связан невидимка, в то время как перед собой он видел лишь спутанную веревку, самостоятельно державшуюся в воздухе. Она туго стягивала вокруг себя пустое пространство. Я никогда не видел человека, охваченного таким благоговейным страхом. Тем не менее его лицо выражало все мужество и решимость, какими он только обладал. Его губы, хоть и побелевшие, были твердо сжаты, и даже на первый взгляд было ясно, что он, хоть и испуган, но не обескуражен.
Замешательство, смятение и ужас, распространившееся среди жильцов дома, которые стали свидетелями необычной сцены между Хэммондом и мною, наблюдавшими всю пантомиму связывания вырывавшегося невидимки, следившими за тем, как я чуть с ног не падаю от изнеможения, когда моя задача тюремщика была выполнена, — не поддаются описанию! Слабонервные сбежали. Немногие оставшиеся сбились в кучу около двери; их нельзя было заставить приблизиться к Хэммонду и его пленнику. Все же сквозь их ужас пробивалось недоверие. Им не хватало мужества, чтобы удовлетворить свое любопытство, но они все равно сомневались.
Напрасно я просил некоторых из своих соседей подойти поближе и на ощупь удостовериться в присутствии в этой комнате живого невидимки. Они не верили, но и не осмеливались рассеять сомнения. Как может осязаемое, живое, дышащее тело быть невидимым, вопрошали они. Мой ответ был следующим. Я дал знак Хэммонду, и мы вдвоем, борясь с боязливым отвращением от соприкосновения с невидимкой, подняли его, связанного, с пола и поднесли к моей кровати. Оно весило примерно столько же, сколько мальчик четырнадцати лет.
— Теперь, друзья мои, — произнес я, когда мы с Хэммондом подняли невидимку над кроватью, — я могу дать вам наглядное доказательство того, что здесь находится твердое весомое тело, которое вы, однако, не можете видеть. Будьте добры, посмотрите внимательно на поверхность постели.
Я был поражен своим спокойным отношением к этому страшному происшествию, но уже избавился от первого испуга и чувствовал нечто вроде гордости ученого, которая взяла верх над всеми остальными эмоциями.
Взгляды присутствующих немедленно обратились к кровати. По условленному сигналу мы с Хэммондом отпустили существо. Раздался глухой звук, который обычно издает постель, когда на нее ложится человек. Деревянные части кровати тут же заскрипели. На подушке и на самой постели обозначилась отчетливая вмятина. Толпа, наблюдавшая за этим, издала глухой возглас и бросилась бежать. Мы с Хэммондом остались наедине с нашей Тайной.
Некоторое время мы молчали и слушали слабое, неровное дыхание существа на постели, наблюдая за шевелением постельного белья под вырывавшимся существом. Потом Хэммонд нарушил молчание.
— Гарри, это ужасно.
— Да, ужасно.
— Но не необъяснимо.
— Не необъяснимо! Что ты имеешь в виду? Такого не случалось с сотворения мира. Я не знаю, что сказать, Хэммонд. Слава Богу, что я не сошел с ума и это не безумная фантазия.
— Давай поразмыслим немного, Гарри. Мы имеем твердое тело, которое можем пощупать, но не можем видеть. Однако разве в природе не существует никаких аналогов этому феномену? Возьми кусок чистого стекла. Он осязаем и прозрачен. Определенные химические примеси — вот все, что мешает ему быть настолько прозрачным, чтобы быть невидимым. Имей в виду: теоретически вполне возможно изготовить стекло, настолько чистое и однородное по молекулярному строению, что солнечные лучи пройдут сквозь него, как сквозь воздух, преломляясь, но не отражаясь. Мы не видим воздух, но ощущаем его.
— Это все хорошо, Хэммонд, но ты говоришь о неживых субстанциях. Стекло не дышит, воздух тоже не дышит. А у этого существа есть сердце, которое бьется, воля, которая им движет, легкие, которые вдыхают и выдыхают воздух.
— Ты забываешь о явлениях, о которых мы в последнее время так много слышим, — возразил доктор серьезно. — На собраниях, именуемых «спиритическими сеансами», невидимые руки оказываются в руках сидящих вокруг стола — теплые, телесные руки, в которых пульсирует смертная жизнь.
— Что? Значит, ты думаешь, это…
— Я не знаю, что это, — последовал торжественный ответ, — но я с твоей помощью тщательно разберусь в этом деле.
Мы бодрствовали всю ночь напролет, выкурив множество трубок, у постели неземной твари, которая беспокойно металась и тяжело дышала, пока не выдохлась. Потом по спокойному, упорядоченному дыханию мы поняли, что невидимка спит.
На следующее утро весь дом был на ногах. Жильцы толпились на лестничной площадке около моей двери, а мы с Хэммондом были героями дня. Нам приходилось отвечать на тысячу вопросов о состоянии нашего необычного узника, поскольку никого в доме, кроме нас, нельзя было уговорить зайти в мою спальню.
Существо бодрствовало. Об этом свидетельствовало конвульсивное шевеление постельного белья. В этом зрелище, во всех этих вторичных признаках ужасных корчей и агонистических порывов к освобождению, которые сами по себе оставались невидимыми, было что-то по-настоящему жуткое.
Мы с Хэммондом всю ночь ломали себе голову над тем, как определить форму и общий облик нашего загадочного пленника. Судя по движениям наших рук по коже существа, его очертания были человеческими. У него были рот, крупная, гладкая голова без волос; нос, который, однако, еле поднимался над щеками, а его руки и ноги на ощупь были, как у мальчика. Поначалу мы хотели положить его на ровную поверхность и очертить контуры мелом, как это делают сапожники с ногой. Этот план был отвергнут по причине его бесполезности. Такой контур не дал бы ни малейшего представления о его телосложении.
