То, что я сейчас пишу, – не дневник и не воспоминания. Дневник я начинал писать много раз, но дальше записей четырех дней подряд не продвинулся. И дело здесь вовсе не в лени и не в загруженности делами. Может быть, привычку записывать за собой надо вырабатывать в детстве, как, например, привычку мыть руки после и перед.

Не знаю.

С воспоминаниями все проще и хуже. Воспоминаниям мне почему-то удается предаваться лишь с Полом и еще в другом месте. Пол, мой друг детства, Великий Воспоминатель, по профессии своей бытописатель, то есть журналист. Но то за деньги, а для души он помнит все, что с нами происходило с трехлетнего возраста, когда нас свел вместе обряд вытирания носов платком нашей нянечки Ани (это по словам Пола, я не помню). Пол регулярно вспоминает сам и напоминает мне все давно и в общем-то, справедливо забытое (мною), но бережно хранимое (им). Происходит это при наших регулярных встречах и, с неизбежностью разливов Нила, смывается алкогольной волной. Так что к утру следующего за вечером воспоминаний дня, все возвращается на круги своя: я смутно помню, где мы были и о чем говорили последние 15 часов, Пол помнит все.

Что же касается другого места, то оно другое место и есть. Сидя в другом месте, я действительно многое вспоминаю (а многие события мысленно переигрываю в свою пользу), но память о прошлом поневоле выходит с душком, который не то чтобы совсем мне неприятен, но и не совсем необходим.

Начнем сначала: здесь и сейчас я ничего не вспоминаю, а просто фиксирую события, случившиеся со мной за последние две недели. Фиксирую объективно и по возможности точно, поскольку события эти не то чтобы необычные, а просто невозможные. Ибо что может случиться в реальной жизни с доцентом по кафедре истории и культурологии, пережившим 40-летие и оставившим позади все возможные развилки жизни? Объясняю: во-первых, он может стать профессором; во вторых, что скорее, он может не стать профессором. Больше ничего.

Да, кстати, здесь – это в Москве, у себя дома, в двухкомнатной квартире сталинского дома на Третьей Фрунзенской улице. «Хорошо оборудованный склеп» – так назвала ее одна моя недолгая гостья. Не знаю, мне нравится. А сейчас – это шесть часов пополудни в субботу. У меня впереди еще вечер и почти вся ночь, чтобы изложить свои поступки и, по возможности, соображения, которые привели меня к решению покинуть этот мир именно сегодня и именно тем способом, который я выбрал. Хотя, возможно, мое решение и не совсем мое. Скорее оно было предопределено цепью событий, начавшихся в последнее воскресенье августа, две недели назад.

Итак…

В тот день, по установившейся традиции (а я ее сам установил и чту последние десять лет), я отправился на «вернисаж» в Измайлово, а точнее, в его антикварные ряды, представляющие собой вполне жизнеспособный гибрид блошиного рынка и отлаженной структуры по сбыту «фальшаков» объевшимся икрой иностранцам и женам новых наших богачей средней руки. Больше всего тут икон, на которых даже трещинки поленились нарисовать новодельщики, а также самой разнообразной домашней утвари последних трех веков, утащенной у одиноких старушек.

К моим интересам все это отношения не имеет. Я собираю поддужные колокольчики конца XVIII – начала XX веков. Подделывать их не имеет смысла, да и грабить старушек ради них тоже. Колокольчиков на антикварном рынке и без того много. Но для собирателей-профессионалов ценность представляют отнюдь не все. Имеет значение место и время производства, качество исполнения и оформления, целостность экземпляра. Меня интересуют главным образом колокольчики производства мануфактур городка Слободского Вятской губернии, с надписями. Чем реже встречается надпись, тем колокольчик ценнее.

В этот раз ничего интересного не было: две-три связки бубенцов, два-три поддужных колокольчика конца XIX века и огромная рында с надписью «Независимый», неведомо как попавшая в сухопутную Москву. К тому же дождь – мелкий, но вредный в своем стремлении идти часа три, а то и до вечера – заставлял торговцев, уже принявших по рюмочке, сворачивать дела, убирая со скамеек крашеные доски и ржавое железо. Конечно, если бы я приехал на ярмарку с утра пораньше, может быть, мне и удалось бы обнаружить что-нибудь ценное. Но, во-первых, вставать с утра пораньше (как я думал) мне придется в течение всего учебного года. А во вторых, до часу дня, глядя на невнятные облака, которые в тот день заменяли небо, я не мог определить, пойдет дождь или нет. В конце концов верность необязательным делам взяла верх, и я поехал, заранее зная, что зря.

(Жена моя бывшая, Алена все, помнится, говорила: «На что настроишься, то и получишь». Якобы такая освещенная веками бабушкина мудрость. От нее-то я порой получал совсем не то, на что настраивался. А на развод так вообще не настраивался. Но это так, a propos.)

Заход был явно пустой, но я дошел-таки до конца ряда, кляня погоду, ленивых перекупщиков, себя, топающего промокшими своими кроссовками прямо и направо, туда, где скамейки заканчивались и вещи лежали прямо на земле, на газетке или на старой скатерти. Там, в конце ряда, за поворотом и за лотками, расположился вечно унылый и в унылости своей монументальный торговец старьем. Как почти все местные антиквары, он был бородат, толстощек, краснолиц и слегка пьян. Цены у него обычно низкие, но и товар, как правило, завалящий. Впрочем, пару колокольцев, не самых редких, я у него когда-то купил и даже оставил свой номер телефона в надежде на право первой руки. На этот раз кроме двух утюгов, связки ржавых ключей, жестяного блюда для жарки кабана, стопки открыток тридцатых годов прошлого века да сундука со старыми книгами, у него ничего не было. От нечего делать я стал перебирать книги, явно собранные по чердакам, и притом чердакам нехоженым. Сверху лежал комплект «Нивы» за 1913 год, затем «Новый завет и Псалтырь» Синодальной типографии без двух последних страниц; «Воинский устав о строевой кавалерийской службе», петербургское издание 1842 года; «Паломник Киевский или путеводитель по монастырям и церквам киевским для богомольцев посещающих святыню Киева». Тот же 1842 год. Еще ниже – Бахирев, «Русский карточный игрок», первое издание, типография Тузова, 1875 год; Княжнин «Ям. Посиделки. Девичник». Опять Петербург, 1808 год. Будь я заядлый книголюб, может быть, все наличные деньги у этого сундука оставил, а может даже побежал бы банкомат искать. Но подлинного интереса я не испытывал, говоря себе, что всех интересных книг не купишь. Это ж не колокольчики.