Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Я стал подробнее читать анкеты, заполненные разнообразно детскими, неустоявшимися почерками. Выделялся лишь каллиграфический протокольный почерк уполномоченного. Графологи утверждают, что люди с каллиграфическим почерком, мягко говоря, тупицы. Посмотрим, так ли это.

Читал пустенькие характеристики из прежних дневных школ: «Девочка способная, но упрямая, дисциплина слабая, училась средне. Легко попадает под дурное влияние. И сама может влиять. («На кого?») Может учиться лучше». М-да... «Юноша упрямый, но способный. Учился плохо, так как испытывал дурное влияние. Может учиться лучше. Интереса к общественной работе не имеет». Кто это? Ага... Нечесов. А девочка? Задорина Таня. С камвольного. М-да... Никого я не видел за этими характеристиками, разве только некоего абстрактного ученика-упрямца и такую же запущенную девочку-абстракцию.

В учительской меж тем опять стало шумно и тесно. Кончился урок. А потом у некоторых оказались «окна» — так называются незанятые часы в расписании, — и за столами в учительской текла повседневная, школьная жизнь, непривычная мне, новичку, явившемуся из военного училища. Оба завуча внушали двум классным руководителям, что «у них» низка успеваемость по русскому и по математике. Руководители оборонялись. В повышенном нервном тоне завучей слышались дальние громовые раскаты. Но никто особенно не обращал внимания на перепалку, как не обращают его на слишком далекую грозу, что погромыхивает из-за горизонта: еще неизвестно, дойдет ли, нет ли, а если дойдет, можно переждать, пока она шумит ливнем, и ничего плохого, в общем, не случится. На то и завучи, чтоб ругаться с учителями. И обычно во всякой нормальной школе бывает так: если уж директор демократ, завучи грозны, если грозен директор, завучи добряки. В общем, администрация была здесь правильная, крепкая, что я и понял по капитуляции обоих классных руководителей. Однако шум от этого нисколько не уменьшился. Две Нины Ивановны, английская и немецкая, затеяли спор с красавицей литераторшей о том, что будет модно в нынешнем летнем сезоне. Высказывали разные мнения. Нина Ивановна английская, желтая блондинка с черными бровями и вялым носиком, та, что была в голубом и в розовом, утверждала, что в моду войдут одни трикотажные костюмы с брюками широкий клёш. Нина Ивановна немецкая, брюнетка, отлично завитая, с носиком, надменно приподнятым, стояла за мини в обтяжку, десять сантиметров над коленом. А величавая литераторша, сидевшая под таблицей с динозавром, выпячивала очаровательную нижнюю губку, такую свежую и светло-розовую, что не найдешь лучшего сравнения, как с розовым же лепестком, и отрицающе непримиримо водила носом.

— Что вы, милые? Какие мини?! Давным-давно на Западе снова макси, бритая голова, летом — шорты из трикотажа. А брюки? Ну что вы! Это деревня... Ну представляете, я — в брюках...

Я представил. Это было бы очень здорово. Даже, наверное, красиво. Я — за брюки! За всякие, за красивые! Да только осмелится ли хоть одна учительница прийти в школу в брючном ансамбле? Что вы? Что вы!!! Учитель должен одеваться скромно. Надел же я сегодня вместо галстука цветного вот этот, коричневый в полоску. Идет он мне? Нет. А все-таки надел. А почему? Школа ведь... Учитель. Классный руководитель.

Очнулся от звонка. В коридоре грохотали отпускаемые классы. И стало ясно: личные дела надо нести домой, разобрать не спеша, спокойно.

...В класс я шел нахмурившись, степенно. Я был в лучшем своем костюме мрачно-серого цвета крейсеров и броненосцев. Был в том самом галстуке, который уже упоминал (а как хотелось надеть яркий!). Пока спускался по лестнице на второй этаж и шел коридором, состарил себя лет на десять. Может быть, даже походил на Ушинского, брови заболели от напряжения, а ладони стали противно липкими. Что такое со мной? Не боюсь ли? И что за класс, в который иду... Или еще хуже, чем расписал вчера Василий Трифоныч? Или лучше? Неужели действительно увижу сейчас кучку хулиганов, девочек, которых только молодость не дает права назвать иначе, выдворенных из дневных школ неудачников или все же это люди трудящиеся, хлебнувшие подлинной жизни, и мне дано их понять, воспитывать, учить... «В каждом человеке много доброго, больше доброго, — так внушали все великие, — надо это доброе найти, открыть, дать разрастись, иначе что ты за учитель?»

Что я за учитель, я и сам не знал... Работать довелось немного, всего два года, и то в военном училище, где как будто вовсе не надобно быть ни Ушинским, ни Сухомлинским — там все расписано, устроено, подчинено военной дисциплине: взойди на кафедру хоть робот, отбормочи свое, дай задание — выучат, выполнят, сделают любо-дорого. На то и училище, на то и военная дисциплина. Другое дело — каков будет твой авторитет... А здесь... Так я думал или не так, но некое гнетущее любопытство не оставляло меня спокойным, с тех пор как я взял в руки синюю папку с грязными тесемками. Впрочем, пардон, тесемки я дома выстирал под краном, выгладил. Они стали чистыми, сухими и приятными. Папку долго тер резинкой, а корявые литеры заклеил прямоугольником плотной белой бумаги и заново, тушью, написал название класса и все необходимое вплоть до своей фамилии. Не зря же я был два года в училище (там и преподаватели многому учатся). А вчера я сидел над личными делами, пока на улицах не погас свет, зубрил фамилии, читал характеристики, пытался по почерку и скудным анкетным данным определить лицо и характер ученика. Фамилии запомнил, а вот насчет лиц-характеров была лишь какая-то путаница, сумятица — графолог из меня, видимо, не получился. Разве что по фамилиям. Иногда ведь фамилия точь-в-точь по человеку, как платье по мерке, и разъясняет, и дополняет, и подчеркивает. Какая, к примеру, вот эта Горохова, медсестра, или Чуркина, повариха, или тот же нигде не работающий Нечесов? Уж он-то, наверное, что-нибудь этакое, запущенно-дикое, бурьянное...

У дверей с табличкой «10-й «Г» стояла очень плотная, большая (нет, не толстая, именно плотная) девушка-женщина из тех, которые уже родятся, видимо, с женской осанкой и с несколько квадратной во всех измерениях фигурой. У девушки были красивые черные брови, небольшой нос, чисто розовые губы, озадаченно круглые и выпуклые, точно она решала, в класс я иду или мимо, и это же вопросительное недоверие стыло в ее ярко-серых сердито блестящих глазах, глядевших с необыкновенной и невзрослой серьезностью. Недоверчивые и чем-то надолго обиженные глаза. Поняв, что я иду сюда, она еще раз сурово глянула, повернулась ко мне широкой женской спиной и ушла в класс. Следом зашел я.

Как писали в девятнадцатом веке, странное зрелище являл этот класс. Был невелик. Густо забит партами, с невытертой замеленной доской. Выделялась жирно написанная формула: 10x = (y2 + x10 -3)x-1.

Формула показалась мне пророческой и насмешливой, особенно когда я посмотрел на противоположную стену с криво висящим портретом Грибоедова. Прославленный драматург, скорбно глядя в сторону сквозь очки, как бы говорил: «Эх, вы-и... Да-а-а...»

За партами редко, по одному, по два, как островки архипелага в океане, сидели мальчишки и девчонки самого школьного вида и возраста. Только у левой стены за партой как-то несолидно и несерьезно выделялся мужчина лет сорока пяти с желтым усталым лицом, сквозящей лысиной и безразлично закрывающимися сонными глазами.

Сперва на меня словно бы никто не обращал внимания, и минуты две все занимались своим делом: девочки болтали, парни хихикали, кто-то изучающе смотрел. Я молчал, но вот до сидящих все же дошло наконец, что человек с журналом, видимо, учитель и надо встать. Кое-кто остался сидеть, но большая часть поднялась недружно и вразброд. Взглядом пришлось поднять остальных.

— Здравствуйте. Садитесь... Я ваш новый классный руководитель.

— О-о-о...

— Здорово! (Потихоньку.)

— Гауляйтер! (Потихоньку.)

Но слух-то у меня даже излишне хороший.

— Не гауляйтер, а если уж так — классенляйтер. Ферштеен зи?

3
{"b":"234179","o":1}