Гвардия умирает, так сказать, но не сдается. Впрочем, если гвардия и не желает умирать, ей все равно остается только то же самое. Потому что если гвардия сдается, ее уничтожают.
Я верю не в продвинутое горизонтальное, а в раздвинутое вертикальное сознание. Расширенное болью, чреватое сломом, зато и беременное радостью. Я продолжаю верить, сколько бы ты ни утверждала обратное, что именно из низкой грязи (куда нас так роняет все время) выходят в высокие князи; не принадлежа ни к кому конфессионально и не испытывая такой потребности, я утверждаю все равно, просто по логике смысла, что небесная радость — вещь иного порядка, чем земная гармония, и потому вертикаль не может трансформироваться в горизонталь, а лишь отчасти и не без потерь может быть ею замещена...
Все это, однако, не доводы. И умом я полностью на твоей стороне.
А сердцем, глупым сердцем — со своим нелепым К.
Моя логика не совпадает с моим непосредственным чувством.
(... и прости, прости, пожалуйста... но ведь он, того не зная, попал-таки в точку: у тебя, у нас с тобой, но, значит, и у тебя, не только у меня, — тогда действительно “у самой не получилось”... и после, после — разве хоть раз получалось? все же очень просто: как только получится — так никаких других раз не будет... Впрочем, я давно уже о тебе в этом плане почти ничего не слышу. Вполне может статься, сейчас, наконец, ты знаешь любовь, а не только о ней. В любом случае все это не мое дело.
А все-таки как подумаешь... только не напрягайся, я давно уже не наркозависим, спокойно могу себе позволить на мгновение впустить эту мысль — и выпустить, как дым, без остатка... как подумаешь, если бы мы тогда... Стоит разжать руки — и сжимается душа. Понять же что-либо можно только разъятой душой. Забредшей в самый центр непонимания. Заблудившейся в себе и вокруг. Как у моего подопечного К. Непонятно, правда?..)
Но я тебя утомил сверх всякой меры, противу всякого права. В сотый раз извини. Как-нибудь черкну пару строк, через эон-другой, так сказать; если что-то изменится. С ним, я имею в виду.
Искренне не твой,
К.К.
Аугсбург, осень 2000 — зима 2001.
