Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Камил Икрамов

Все возможное счастье

Повесть об Амангельды Иманове

Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове - i_001.jpg

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Рыжий русский раздавал что-то из бумажного кулька.

Ребята сначала отказывались, потом брали это, издали непонятное, и тут же клали в рот.

Старшина аула Кенжебай стоял чуть поодаль, брезгливо щурился, делал вид, что его это не касается. Русский собрался сунуть оставшиеся конфеты в карман, тут подошел Амангельды, попросил побольше.

Рыжий спросил, зачем ему так много, потом еще спросил, как зовут, но отдал все, что было, глянул в пустой кулек, скомкал его и бросил.

— Пойдемте, — сказал он Кенжебаю, и они медленно пошли по краю обрыва над рекой. Старшина что-то объяснял рыжему, тот кивал.

Амангельды смотрел им вслед. Есть конфеты он не спешил.

Кенжебай придержал кошму, вежливо склонился, пропуская гостя вперед. Иеромонах-миссионер Борис Кусякин, привыкший к уважению, сел на почетное место и готов уже был продолжить беседу, но хозяин почему-то вдруг вышел из юрты.

— Бейшара! — громко позвал он. — Бейшара!

— Бейшара — это не имя, это кличка. Вряд ли родители сами назовут так своего ребенка, подумал миссионер.

— Эй, Бейшара! — еще раз крикнул Кенжебай, но то, что он сказал дальше, отец Борис не мог расслышать: бай стал говорить тихо, шепотом.

Миссионер не ошибся: когда-то у Бейшары было имя, доброе имя, выбранное родителями для сына, для первенца, который так и остался единственным. Кудайбергеном назвали его родители, но теперь никто не звал его так. Зачем имя, когда хорошо пристала кличка? Много нужно объяснять про человека, если у него нет хорошей клички. Бейшара — это несчастный, нескладный, невезучий. Бейшара — горемыка.

— Ты видел, что этот русский дал ребятам? — тихо спросил Кенжебай. — Отними и выброси. Дети пососут эти ледышки, а потом изменят вере отцов и дедов. Отними и брось собакам.

У Кенжебая тоже была кличка — Яйцеголовый, но никто не решался произнести это слово в присутствии бая. Яйцеголовый собирался стать волостным управителем; главных выборщиков подкупил, кое-что уплатил сразу, кое-что посулил на будущее. Странные люди — неужто верят его посулам? Не столько верят, сколько боятся его. У Кенжебая камча тяжелая, не плеть, а цеп — он одним ударом вспарывал халат или шубу.

— Иди, быстрей иди! А то они съедят все.

Ребятишки сидели на берегу старицы Терисбутака и о чем-то болтали. Бейшара подошел и увидел, что опоздал: конфеты, которыми угостил детей русский миссионер, были съедены. Только Амангельды, сын покойного Удербая, держал что-то в кулаке левой руки.

— Что у тебя? — спросил Бейшара.

— Русский дал, — ответил Амангельды, отвернулся и опять заговорил с ребятами.

— Выброси собакам, — сказал Бейшара и подумал: неужели эти желтые льдинки такие вкусные, что можно ради них забыть веру отцов и дедов? Хорошо бы попробовать! Надо отобрать у мальчишки, сделать вид, что идешь выбрасывать собакам, а незаметно припрятать хотя бы одну.

Однако у мальчишки был такой бесстрашный взгляд, что отнимать у него силой не захотелось.

— Отдай мне, я выброшу собакам. Это мусульмане есть не должны. Русский мулла нарочно дает вам, чтобы поселить в ваши сердца отраву, чтобы вы забыли веру и закон предков.

Мальчик разжал кулак. На ладони лежало несколько желтых леденцов.

— От этого забуду?

— От этого.

— От этого не забуду.

— Забудешь. Зря русский их дает?

— Кто сказал, что я забуду?

— Кенжебай сказал.

Мальчик сжал руку в кулак и отвернулся от Бейшары.

— Кенжебай врет, — сказал он через плечо. — Я видел, как он своих детей угощал такими же, когда приезжал из Оренбурга.

— Не из Оренбурга, а из Тургая, — поправил мальчика Бейшара. — В Тургае их тоже продают. Отдай!

Амангельды отошел подальше.

— Не отдам. Я уже попробовал, они очень сладкие. Я Амантаю отдам, он сладкое любит.

Бейшара сделал еще два шага, Амангельды отбежал на пять. Ребятишки смотрели, что будет.

— Отдай, дурак! — крикнул Бейшара. — Ты превратишься в русского, и брат твой превратится в русского! Свиней будете пасти и свинину жрать!

Амангельды отошел еще шагов на пять. Теперь он находился в полной безопасности.

— Ой, Бейшара, зачем вы верите Яйцеголовому? Он скорей нас всех превратится в русского. Никто у нас так много с ними не возится.

— Отдай, — без всякой надежды повторил Бейшара. — Отдай, а то матери скажу!

Удивительно дерзкий мальчишка этот Амангельды. Правда, мальчики, растущие без отцов, часто бывают дерзкими, но этот особенно. Обидно взрослому не справиться с мальчишкой, еще обидней, что это на виду у всех, совсем плохо, что и так никто в ауле не уважает…

— Дяденька Бейшара, — позвал тонкий голосок. — Возьмите у меня. У меня одна есть, я для сестренки хотел оставить. Возьмите, только никому не говорите.

Мальчику было на вид лет семь, его звали Абдулла. Он был здесь гостем, приехал вместе с матерью к родне.

Бейшара взял леденец и пошел к ближней отаре. Конфету он незаметно переложил в левую руку, а правой размахнулся и вроде бы бросил конфету собакам. Потом Бейшара вернулся к юрте Яйцеголового, подождал, хотел доложить о выполненном поручении. Из юрты доносились оживленные голоса и смех, Кенжебай очень дружил с русским муллой. Выходить оттуда, кажется, никто не собирался. Бейшара побрел на край аула, в свою холодную и пустую юрту. Он ненавидел ее, он боялся ее, он плакал в ней каждую ночь, с тех пор как второй раз убежала к баю Калдыбаю его жена Зейнеп.

Он упал на кошму и завыл. Он выл тихо, звук не рвался наружу, а уходил внутрь, в живот. Среди ночи Бейшара проснулся по малой нужде. В левой руке было что-то липкое, он вспомнил, положил в рот. Он никогда до того не ел конфет. Леденец был сладкий и пахучий.

Кенжебай брезгал русским муллой. Он знал, что тот иеромонах, то есть никогда не сможет жениться. Значит, нет у него желания быть мужчиной.

Все, что переживал Кенжебай, захватывало его душу целиком, чувства были сильные, контрастные, без оттенков и переливов. Только любовь и только ненависть. Он любил родные степи, полынь, ковыль, даже голые пески и солончаки, любил весенние разливы рек и майское комарье над степью, любил скакать верхом за зайцем или волком. Он любил охоту, он равно любил волка и зайца, живого или шкурой висящего у седла. Он многое любил в то время, когда дремала его ненависть. Ненависть вспыхивала в Кенжебае мгновенно и ослепляла его надолго. Много сил уходило на то, чтобы смирить сердце, и оно болело от этого.

Больше всего на свете Кенжебай ненавидел русских, однако знал, что должен терпеть их, угождать, приглашать в юрту, кормить самым вкусным. От этого ненависть его становилась мучительной, будто в грудь нагребли черный уголь, и горел он, как в кузнечном горне. Кроме русских ненавидел Кенжебай своего вечного соперника и соседа Калдыбая, который тоже мог выставить свою кандидатуру в волостные и имел много шансов победить.

— Калдыбай — умный человек, но поступает как последний дурак, — говорил Кенжебай русскому миссионеру. — Он плохо отзывается о русских и о царе. Это он сгоряча, не подумав, делает, но ведь слова не улетают, они остаются висеть в воздухе. Зачем о царе плохо говорить, тем более при простых, неграмотных людях, которые все плохое рады запомнить и потом разнести по степи. Болтун! О вере вашей тоже плохо отзывается… Кушайте, пожалуйста! Это баурсак называется. Знаете? Конечно! Вы совсем почти как киргиз[1] стали. Мы, киргизы, вас за своего считаем, вы обычай знаете, верхом хорошо ездите, лицо смуглое стало.

Миссионер ел вкусные кусочки теста, прожаренные в бараньем сале, и думал о своем детстве, о том, как редко удавалось ему наесться досыта, как холодно бывало в избе всю зиму и почему-то особенно холодно весной во время великого поста. И еще думалось, что дикие кочевники живут лучше, сытнее, вольготнее. Отцу Борису это казалось несправедливым. Он и вправду думал, что казахи живут лучше, потому что бывал лишь в богатых домах и угощали его, как начальника.

вернуться

1

До 1925 года, а иногда и позднее киргизами, киргиз-казахами, киргиз-кайсаками называли казахов, перенося на них название соседнего народа — собственно киргизов. Читатель должен будет смириться с этой путаницей.

1
{"b":"234802","o":1}