строить. Уметь!

Мне непонятен был Ногин, и я со всей горячностью молодости высокопарно возражал ему. Судьбы людей, великие свершения, Родина — вот светила, вокруг кото­рых вертится наша жизнь, это — главное. Ограничить круг своих помыслов и интересов семьей, более того, одним человеком — не самое ли это что ни на есть низ­копробное мещанство, обнаженная, можно сказать, обы­вательщина?

Ногин смеялся:

— Ну и нагородил! Вавилонскую башню из мухи воздвиг. Все это в тебе не от тебя, книжный ты какой-то, Саша. Надо уметь правильно относиться к жизни — в этом секрет всех наших удач и огорчений. Но будет об этом. Хочешь, пойдем лучше мороженое есть?

Если речь заходила о чувстве Ногина, он всегда обращал все в шутку. Нередко звал на помощь жену: «Тоня, выручай! Метелин опять подкладывает под тебя мину». Присоединяясь к нему, Тоня шутливо журила меня, блестя черными прелестными глазами. Таких глаз я больше ни у кого не встречал. Они, казалось мне, слишком были красивы, чтобы принадлежать только од­ному.

Иногда Тоня говорила:

— Я бы очень хотела, чтобы ты влюбился по уши когда-нибудь и был этим наказан. Ты еще мальчишка, а ничему не веришь.

— Напротив, я всему верю и поэтому глуп, — сме­ялся я.

Всякий раз, возвращаясь от Ногиных, я обычно уно­сил в груди что-то радостное, недосказанное и с нетер­пением ожидал новой встречи.

Но все повернулось по-другому. Я закончил десяти­летку, поступил в институт и, проучившись три года, был призван в армию. Ногин остался в Пятигорске, меня же судьба забросила на запад Белоруссии. Мы вели переписку, затем как-то после одного несколько сухова­того письма мне показалось, что я надоел своему прия­телю, и с горечью оставил его в покое.

Прошло два года. Служба моя в армии близилась к концу. Я уже готовился демобилизоваться, ходил как очумелый и грезил о родных краях, о встрече с друзьями.

Думал о Ногиных. Кое-что о них я знал от родных. У Алексея Васильевича увеличилось семейство — Тоня родила дочь; теперь папашу, наверно, не узнать: счаст­ливее его на земле днем с огнем не сыщешь человека. Мысленно я представлял дом Ногиных, видел милые моему сердцу лица, слышал беззлобные шутливые упре­ки за мое ничем не оправданное молчание. Словом, фантазии не было границ... Мечтам моим, однако, не суждено было сбыться: в четыре часа с минутами 22 ию­ня 1941 года мы приняли бой...

Белосток оставлен. Первые километры отступления. Вот и Волковыск. Севернее города немцы высадили десант. Лавина минометно-пушечного огня. Стоны, крики...

В спешке нас подготовили к штыковой атаке. Коман­дир сбивчиво отдал последние приказания.

«Ура-а-а-а...» — взметнулось тысячеголосое эхо и, нарастая, покатилось по клочку земли, заглушая лихо­радочную пулеметную дробь, винтовочные выстрелы.

Немцы вначале, не приняв вызова, ответили ура­ганным огнем на нашу атаку. Еще минута — и она захлебнется. Но тут невдалеке выросли и пошли навстречу высокие блекло-зеленые фигуры. Они шли широким шагом. Я напрягал зрение и ничего не мог различить отчетливо. Утратил всякое ощущение своего тела, и казалось, перебираю ногами в пустоте, совсем невесо­мый. Вдруг меня обдало чем-то горячим, как пламя, не то чьим-то криком, не то дыханием — мой штык подат­ливо вошел во что-то мягкое. Я содрогнулся, поняв, что произошло, и в то же мгновение отпрыгнул в сторону. Я успел заметить, что другой немец выстрелил в меня. Лязгнул металл скрещенных штыков. Я выбросил впе­ред руки, застыл на месте, стараясь не отступить. Пря­мо передо мной — выпученные, налитые кровью глаза! Все же немец оказался ловчее, сбил меня с ног. Я упал, и цепкие, как клещи, пальцы сдавили мне горло.

— Ду бист русише шайзе швайн! — ударило мне в лицо его смрадное дыхание.

К горлу подкатил удушливый ком. «Смерть...» — подумал я, и страх сжал сердце. Неожиданно рука моя нащупала в голенище у немца рукоятку. Выхватив нож, я из последних сил нанес удар в бок. Тот, кто

стиснул мне горло, обмяк и свалился с меня. Полной грудью я хватил чистый и почему-то очень холодный воздух.

Опять вперед. Земля из-под ног стремительно уплы­вает. Бежал я непомерно широким, пьяным шагом. Вне­запно о кого-то споткнулся, гляжу: лежит проколотый штыком немец. Рядом — наш солдат, широко разбросав руки, обнимая землю, уткнулся лицом в примятую тра­ву. Из уха тонким ручейком стекала еще не потускнев­шая кровь.

...Таким было, как потом привыкли легко говорить, мое первое боевое крещение. После атаки я забрался под приземистое корявое дерево и пытался осмыслить, что же все-таки произошло?.. Убийство!.. Год, десять, сто, тысячи лет назад люди так же убивали друг друга. И они же, люди, всегда осуждали убийство. Как понять это? Неужто слезы и кровь — тень человечества?

Вечером я отказался от еды. Я не мог есть. Меня все еще тошнило. Увидев Захарова, я подошел к нему, старому солдату нашего взвода, сибиряку. Он стара­тельно начищал винтовку.

— Ну, как самочувствие? — спросил я. и невесело пошутил: —.Небось, теперь не скажешь: «Чево война! С женой воевать тяжельше!»

Старый солдат из-под нависших бровей взглянул на меня вопрошающе — в самом ли деле я шучу.

— Видишь, Метелин, оно, конечно, дело такое: вой­на—это война! Тут, брат, кто кого. И видно, мы в чем-то дурака сваляли, раз нас немец жмет. Но как бы там ни было, а все равно пойдет к тому, что одержит верх тот, кто против войны. Я, например, против. — И он еще усерднее принялся чистить винтовку. — А жена, что ж?.. Бабы, они разные бывают. Взять, к примеру, мою тещу. Вот это женщина! Супротив нее и полк не устоит. Пол­ногрудая, глаза масленые, быстрые, так и светятся мил­лионами чертей. Ядреная! А плясать пойдет, топнет но­гою — в окнах стекла в лихорадке дрожат, можно поду­мать, Сибирь с нею заодно вся пляшет. Муж ее, тесть, значит, мой, тощ, как селедка, с оглядкой шепчет мне: поговори ты, мол, с нею, Петя, родня тебе все же как-никак. Цельный час увещеваю: домой пора. Ты свою зазнобу, дочку то есть мою, сразу за рога бери, только с них, окаянных, тогда и толк будет! Дал волю, а она, вишь, вовсе от рук отбилась — демократия и равнопра­вие. И сам теперь терплю... — Пряча хитрую улыбку, Захаров подмигнул. — Я-то внял тестю и свою взял... Да чего тебя загодя стращать: женишься, сам хлебнешь ухи перченой.

— Ты что ж, надеешься на моей свадьбе плясать? Меня завтра, может, поминать будешь как звали.

Захаров недовольно задвигал плечами, в который раз проверил затвор, сердито спустил курок и уставился на меня со злой усмешкой:

— С такими, паря, настроениями немца не одо­леешь. — И, схватив вещевой мешок, направился к сол­датам, разместившимся поодаль. Не захотел дальше со мной вести разговор.

— И за что только политрукам деньги платят, вос­питали человечка, — слышался его ворчливый голос уже среди солдат. — Ишь, чего башка дурья сварила — убьют... Гитлера бить надо. Сейчас уж судить-рядить нечего... А то, как дети малые, в побрякушки верили, А немец, он не дурак — орудиями да самолетами идет, А ежели мы еще и нюни распустим... Не-е!

...Время ползет мучительно медленно: минута, как год, час — столетие. Не хочется встречать утро. Я уже успел стать командиром взвода вместо убитого лейте­нанта Чернышева. Откатываемся назад каждый день. Словно отдираем кусок от сердца. Совесть так изране­на, что, кажется, живого места нет. Мы — и отступаем... «Мы»! — что за смысл я вкладываю в это «мы»? Что оно сегодня значит, это «мы»? Охвачены огнем села, горит земля. В слезах и дыму солнце. Мы — это я, он, ты. Взвихренные неодолимой волной всесильного жела­ния — жить красиво, жить так, как не жили ни далекие, ни близкие мои предки, — мы дерзко шли по жизни, озаряя ее светом своих щедрых сердец, ни о чем тревож­ном серьезно не пытаясь знать и думать. Из газет, радио мы представляли, что Запад — кипящий котел, в котором выпаривают из человека человечность, что там зреет жестокость и сердце ее — Германия. Но ощущение суро­вой реальности было притуплено, чужая правда — не для меня! Я знал одно: живу я в лучшем из миров, впи­тал в себя лучшее, что красит жизнь, привык верить слову, мог идти в любую стужу на подвиг, на любой штурм — неба и земли, возводил города, пустыню делал садом, удивляя мир выносливостью и героизмом. Мне по душе был подвиг, он жил во мне с колыбели. А се­годня? Не прекраснодушный ли дикарь я сегодня?.. Об­разованный, сильный, привыкший отвоевывать у природы ее твердыни, я сегодня уже сто раз бит немцами?! Не расплата ли это за наивное прекраснодушие? Кто-то не выработал во мне нужных черт характера, чтобы с вол­ком я поступал по-волчьи, чтобы я всегда мог правиль­но—в погоду и в непогодь — относиться к тому, что мне преподносит жизнь, чтобы я точно мог знать — иначе не могло быть! «Мы»! Кажется, мне становится доступной суть этого слова.