— Ну ладно… — Граф Рупперт приложился к фляге с коньяком.
— Хорошо пахнет, — умильно потянул носом агент. — Доброе винцо.
— Да нет, так себе, — покрутил головой Рупперт, выливая в горло остатки.
Из-за деревьев послышался тихий свист.
— Ага! Что я говорил?! — вскочил Гуклевен. — Рано или поздно любое, даже самое крохотное, сведение приносит свои плоды.
— Так что телега поблизости едет, высокобродие! — жарко зашептал дозорный, когда Гуклевен и граф, крадучись, пробрались на опушку. — Слышно, как колеса немазаные скрипят.
— В такую ночь далеко слышно, — потер пухлые ручки Христофор Францевич. — Прикажите костер загасить, ваше сиятельство, и встречайте дорогих гостей. Прямо в петельку головой припожаловали.
— Не стоит пачкаться, — мертво осклабился Рупперт Брюген, доставая из кобуры парабеллум.
В эту ночь Ян Райнис тайно перешел русско-германскую границу вблизи польского селения Миловица. Они прибыли с Аспазией в Лугано, на берега зеленого, как малахит, озера Черезио. Город сверкал новогодними огнями. Со склонов Сан-Сальваторе и Монте-Бре пускали ракеты. Разноцветный дождь фейерверка многократно отражался на льду, который вспарывали на поворотах стремительные конькобежцы. Где? Когда это уже было? Играла музыка. Беззаботно танцевали смеющиеся влюбленные пары. Рождественские звезды благосклонно мерцали в мирном безоблачном небе.
Но свет их померк, когда взошла луна.
— Единственная наша знакомая в этом прекрасном, но чужом мире, — вздохнула Аспазия.
— Как ревет тишина. — Плиекшан отвернулся от жены, скрывая слезы. — В ушах больно, — прошептал он, глотая теплый и влажный ветер.
— Это кровь шумит, — Аспазия успокаивающе коснулась его руки. — Все пройдет, а потом мы решим, как нам жить дальше.
— Не знаю, — сказал трудно. — Мы как листья, гонимые ветром.
Но в глубине сознания он уже различал то единственное, что могло дать им силу устоять, вытерпеть и дождаться.
Померкла зимняя луна и вместе с ней дымные звезды карнавала. Пожар памяти поднимался над чужим горизонтом и, разметавшись в полнеба, затмил все прочие огни. И тогда умолк рев, от которого рвались барабанные перепонки, и стали слышны отдаленные выстрелы, колокольный набат, волчий тоскующий вой. Словно душа вырвалась из тесного плена, неподвластная внешним силам, полетела туда, где вечно живут отлетевшие мечты. Там вставала чудовищная заря и черные вытянувшиеся тела свисали с черных перекладин; там застыли опрокинутые трамваи и гневное пламя рвалось и рвалось сквозь решетки баронских замков.
И, как в кошмарном калейдоскопе, тесня друг друга, замелькали быстрее и быстрее расстрел у сожженного замка; обезумевшая мать с отрубленными руками, у которой вырвали сына; полуголые люди, прячущиеся в снегу; повешенный у окна; розы на могилах; спиленные деревья, возле которых расстреливали лесных братьев; горящие хутора; беженцы на зимних дорогах; вечная ненависть…
Все яснее и громче хрип умирающих, раскаты залпов, стоны и плач, свист нагаек и рев огня… Тяжкий шаг по булыжнику и завывание пурги. Определился ритм.
В песнях у меня — лишь кровь и слезы,
Стон предсмертный и войны дыханье…
Песни прежние грозою смыты,
Кровь течет ручьями, листья кружит.
Нежные любви признанья
Не слышны за плачем ветра,
Золотое кукованье стихло…
Только журавли кричат далеко…
— Ты слышишь меня, Ян? — встревоженно спросила Аспазия.
— Слышу. Я все слышу теперь, потому что мне больно.
«Пусть остра эта боль, — думал он, — но и ее недостаточно. Надо вынести общую боль, выстонать стон миллионов. И не верить тишине. Это лишь временное затишье. Одна буря пронеслась, но грядет другая».
Пусть любопытный не слышит, пусть соглядатай не видит. Безмолвно грядущие всходы взойдут, огнем загорятся внезапно.
Расцвеченная рождественскими огнями, блистала непроглядная темень. Ночь тихая, ночь святая.
