— Учтите! — сказал загадочно Семченко. — Все, что я сейчас покажу, имеет гриф...
— Какой?
— Совершенно секретный. Вот какой!
— Разыгрываешь?
— Да нет! Смотрите же! — и Анатолий протянул двенадцать конвертов, на которых действительно стоял гриф «Совершенно секретно».
Толмачев открыл один и достал тонкую лощеную бумагу с распиской о получении денег:
«На покрытие расходов, понесенных мною разновременно в течение текущего 1909 года из собственных средств на личную секретную агентуру и совершенно секретные расходы по приведению в исполнение смертных приговоров, мною получено из сумм Пермского адресного стола триста сорок девять руб. пять копеек.
И. д. полицмейстера Церешкевич».
— Выходит, что доходами полицейского адресного стола оплачивалась работа шпиков и палачей?
— Выходит, что так, — ответил Семченко. — А ведь казнили-то они наших товарищей-революционеров.
— Политических преступников, как называла нас полиция, — вставил Лукоянов. — И сколько же она платила своим палачам?
— По-разному. Например, палачу Егорову за приведение в исполнение приговора временного военного суда дано по распоряжению Церешкевича десять рублей. А другому палачу — за казнь трех товарищей мотовилихинского рабочего-боевика Лбова, которые были известны под кличками Сибиряк, Сорока, Фомка, и еще двух осужденных — выплачено в 1908 году 85 рублей...
— Смотри, Анатолий, — перебил Семченко Федор, — они вербовали палачей даже из заключенных. Перед выходом из тюрьмы некий Шамаев, как значится в третьей расписке, заработал на секретном деле 30 рублей.
— Да, полицейские и уголовники в таких случаях находили общий язык...
— Где же ты взял эти страшные документы?
— В адресном столе. Бывшие его служаки, ставленники полиции, разбежались, а воры во время погрома взломали там сейф. Думали деньги найти, а нашли лишь расписки о них. Ну и, конечно, оставили все на месте.
— А ты знаешь, эти расписки сейчас дороже денег!
— Что ты хочешь сделать? — спросил Анатолий. — Рассказать о них в газете?
— Нет, лучше напечатать сами документы. Все двенадцать расписок. А о том, где ты нашел их, сам и напишешь.
— Согласен! — ответил Семченко и склонился над бумагой...
«Документы палачей», так и назывался материал, вызвали немало разговоров. Нашлись родственники казненных, а во дворе пермской пересыльной тюрьмы были раскрыты тайные погребения. Рабочие торжественно перенесли останки павших борцов в предместье Мотовилихи и там похоронили с почестями. Многие обыватели невольно поджали хвосты, меньше стали вздыхать о «доброй» старой власти.
Шло время. Отряд Красной гвардии в Перми уже насчитывал 800 человек, а контрреволюционная рота Георгиевских кавалеров состояла из 300 человек. Если даже к этой роте добавить несколько вооруженных групп так называемой «самоохраны», созданной реакционным руководством городской управы, то все равно соотношение сил было уже не в пользу врагов революции. Все реже и реже на пермских улицах встречались ночные вооруженные патрули с белыми повязками на руках — из «самоохраны». Зато рабочие с красными повязками и винтовками через плечо стали встречаться все чаще и чаще. И вместе с ними нередко ночи напролет проводил Федор Лукоянов.
Умелая работа пермских большевиков по созданию «реальной силы революции» позволила им стать хозяевами положения в городе, избежать кровопролития. Это преобладание революционной силы помогло сначала совершить, а потом отстоять такой важный тактический маневр, как слияние в Пермский объединенный Совет трех прежних Советов: Пермского городского, Мотовилихинского и Балашовского.
Логика этой тактики была проста. Раз в двух Советах городских окраин преобладают рабочие большевики, а в городском — меньшевики и эсеры, то после объединения их большевики получат явное преобладание. Так оно и вышло. На совместном заседании трех Советов, которое проходило в ставшем уже знаменитым трамвайном парке, председателем объединенного Совета был избран видный уральский большевик, делегат II съезда Советов Александр Лукич Борчанинов.
Но борьба не ослабевала. Меньшевики и эсеры не хотели без боя сдавать свои позиции. Поднимала голову и ярая контрреволюция. Она налаживала связи с эсерами и меньшевиками, вербуя их в свои ряды. Еще не было чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией, и Федор Лукоянов еще не считал себя чекистом, но он уже по существу был им. Создания таких органов требовала сама жизнь, революция.
15 марта 1918 года в парадном зале губернаторского дома заседали члены исполкома Пермского Совета. Речь шла о создании окружного чрезвычайного комитета по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем[1].
Заседание в нетопленом зале вел председатель Совета Александр Лукич Борчанинов.
— Чрезвычайный комитет в Петрограде создан еще в конце семнадцатого года, — сказал он. — Надо и нам свой комитет, так как контра не унимается. Какие будут мнения?
— А он у нас, можно сказать, уже есть! — откликнулся рабочий Ильин. — Это Лукоянов и городской штаб Красной гвардии. Кто погром утихомирил? Кто на вокзалах и улицах порядок держит?
— Все дело в том, — пояснил Борчанинов, — что пришло время заменять нашу гвардию регулярной Красной Армией. Война гражданская уже разгорается. Одними рабочими патрулями и тут не справиться. Нужна сила постоянная, регулярная, что ли?
— Все равно предлагаю Лукоянова, — говорил Ильин. — Он наш товарищ, большевик. С моим патрулем не раз ночами дежурил. К тому же юрист настоящий...
— Не совсем, — откликнулся Федор. — Чуть недоучился.
— А царские законы теперь учить все равно ни к чему, надо свои, новые, создавать!..
Ильина перебила Анна Кравченко, секретарь городского комитета большевиков:
— Предлагаю решить вопрос так. Мы от большевистских комитетов, своего и окружного, посылаем Лукоянова, так как считаем, что доверие оправдает. А другие организации тоже пусть пошлют своих представителей.
— Правильно! — раздались голоса. — Лукоянова председателем!
Борчанинов встал из-за стола:
— Мнения, товарищи, совпадают. Городской и губернский Советы тоже рекомендовали Лукоянова.
Долго еще шли дебаты. Помощником Лукоянова назначили Малкова, мотовилихинского рабочего и депутата городского Совета. Позже от губвоенкомата в чрезвычайный комитет вошел Георгий Воробцов, от продовольственной комиссии — Трофимов, от железной дороги — Ивонин.
Не успел Лукоянов вернуться в красногвардейский штаб, как раздался телефонный звонок. Снял трубку. На лице тревога.
— Сейчас же бежим туда, — ответил Федор. — Выходите, Василий Иванович.
И, обращаясь уже к рабочим-красногвардейцам, добавил:
— Эсеры испортили городской телеграф. Связь прервана. Не к добру это...
Красногвардейский патруль вместе с Лукояновым и Толмачевым вышел на улицу, У дома бывшего губернатора, где с недавних пор размещался Совет, их ждал Василий Иванович Решетников. Теперь, после слияния трех Советов, он стал первым помощником председателя. Все вместе побежали вниз по Сибирской улице к Каме. Добежав до сада на набережной, свернули по Монастырской улице направо. Окружили двухэтажный каменный дом на углу.
Это и был телеграф. Лукоянов и Толмачев взбежали на второй этаж, где находилась аппаратная. В зале ни души. Подошли к коммутатору и увидели: все провода оборваны.
В аппаратный зал поднялся Решетников.
— Что будем делать? — спросил его Толмачев. — Самим тут не справиться. Хотя бы одного телеграфиста найти.
— Может, поискать среди солдат, — предложил Решетников. — Позвоню-ка в комитет 107-го полка.
В это время с улицы донесся негромкий окрик:
— Стой! Кто идет?
— Не видишь, что ли? Телеграфист!
Выглянули в окно и увидели внизу паренька в огромной форменной фуражке.
Лукоянов кивнул красногвардейцу, чтобы пропустили.
