Когда девять лет назад маме поставили этот диагноз – рак груди, – Роб после долгих ночных препирательств и уговоров согласился перебраться в Кейп. Приехав, он обнаружил, что здесь есть возможность открыть свою контору, и стал в городке чуть ли не единственным адвокатом по делам о возмещении вреда здоровью. Мами в кондитерской присматривала за Анни, а я целый день работала у Роба помощником адвоката – конечно, не совсем то, о чем я мечтала, но, в общем, достаточно близко. Учась в первом классе, Анни уже вполне профессионально покрывала капкейки глазурью и защипывала пирожки. Все вроде бы наладилось и в течение нескольких лет работало как часы.

Потом у мамы случился рецидив болезни, у Мами начались проблемы с памятью, и оказалось, что спасать кондитерскую кроме меня некому. Не успела я опомниться, как стала хранительницей мечты – да только не своей, – а тем временем упустила все, о чем некогда мечтала сама.

Сейчас почти пять утра, до рассвета еще часа два. Когда я еще ходила в школу, Мами, бывало, говорила, что встречать новое утро – все равно что разворачивать полученный от Бога подарок. Меня удивляло такое сравнение, так как набожностью Мами не отличалась и исправной прихожанкой не была. Однако по вечерам, приходя к ней на ужин, мы с мамой иногда заставали ее стоящей на коленях у заднего окна – освещенная падающими лучами света, она тихо молилась.

– У меня с Богом свои отношения, – однажды ответила мне бабушка, когда я спросила, почему она молится дома, а не пойдет в церковь Святой Девы.

Нынешним утром на кухне пахнет мукой, дрожжами, маслом, шоколадом и ванилью, я дышу всем этим полной грудью, знакомые запахи дарят успокоение. С раннего детства они связаны у меня с бабушкой – даже после того, как она, закрыв кондитерскую, принимала душ и переодевалась в домашнее, от ее кожи и волос веяло кухонными ароматами.

Я защипываю пирожки, добавляю муки в здоровенный миксер, но в мыслях я далеко от всего этого. Я думаю о том, что сказала Мами вчера вечером, а сама тем временем методично выполняю одно за другим привычные утренние дела. Проверяю таймер духовки № 1, в которой стоят безе с шоколадной крошкой. Раскатываю тесто для марципанно-розовых корзиночек, которые так любит Мэтт Хайнс. Прослаиваю начинкой пахлаву и засовываю ее в духовку № 2. Кладу во второй миксер размягченный сливочный сыр для лимонно-виноградного чизкейка. Завертываю квадратики горького французского шоколада в слоеное тесто – для pains au chocolat. Заплетаю в длинные косы жгуты теста из пшеничной муки – это будут халы, – посыпаю сверху изюмом и отставляю в сторону, чтобы подошли.

«Ты совершенно нормальная, детка моя», – уверяла Мами. Но откуда ей это знать? Память ее почти совсем оставила, можно сказать, все настройки сбиты. И все же иной раз взгляд у нее бывает таким же ясным, как прежде, и тогда мне кажется, будто ее глаза, как когда-то, заглядывают мне прямо в душу. Я никогда не сомневалась, что они с дедушкой любили друг друга, но их отношения всегда казались мне скорее деловыми, чем романтическими. Может быть, и у меня с Робом было так же, и я легко отказалась от них, потому что надеялась, что где-то меня ждет нечто большее? Наверное, я дура. Жизнь – не волшебная сказка.

Пищит таймер первой духовки, и я переставляю безе на решетку, чтобы они остыли. Потом снова включаю духовку, чтобы поставить в нее противень с pains au chocolat. По утрам я выпекаю их в двойном количестве – сейчас, с наступлением осенней прохлады, они расходятся быстрее. Пирожные и тарты с фруктами лучше идут у нас в весенние и летние месяцы, а с приближением зимы, по-моему, людей тянет на более плотную сдобу.

Помогать Мами в кондитерской, как сейчас Анни помогает мне, я начала, когда мне исполнилось восемь. Каждое утро, перед самым восходом солнца, Мами бросала свои занятия и подводила меня к боковому окну, которое смотрело прямо на восток, поверх извивающейся Мэйн-стрит. Мы молча глядели на горизонт, пока не забрезжит рассвет, и только после этого возвращались к хлопотам у плиты.

– На что ты там все время смотришь, Мами? – поинтересовалась я у нее как-то утром.

– Смотрю на небо, детка, – сказала она.

– Это ясно. Но зачем?

Притянув к себе, Мами обняла меня, прижав к выцветшему розовому фартуку – она его носила всегда, сколько я себя помнила. Я даже испугалась, так крепко она меня держала.

– Chérie, я смотрю, как исчезают звезды, – ответила она, помолчав с минуту.

– А почему? – не поняла я.

– Потому что, даже когда звезды не видны, они все равно там, – сказала Мами. – Они просто прячутся за солнцем.

– Ну и что?

Бабушка разжала объятия и, наклонившись, заглянула мне в глаза.

– Потому что, дорогая, это очень здорово – понимать, что пусть ты чего-то не видишь, но все же знаешь, что оно существует.

Слова Мами из далекого прошлого – с тех пор минуло без малого тридцать лет – все еще эхом отдаются у меня в ушах, когда голосок Анни заставляет меня вздрогнуть от неожиданности.

– Ты почему плачешь? – спрашивает дочка. Поднимаю голову и с удивлением понимаю, что она права – по щекам у меня катятся слезы. Я торопливо смахиваю их тыльной стороной ладони, попутно перемазав лицо тестом, и изображаю улыбку.

– Я не плачу.

– Ну мне-то ты можешь не врать. Я вздыхаю.

– Просто я думала о Мами.

Анни делает большие глаза и корчит гримасу.

– Отлично, теперь ты решила изобразить переживания!

Она бросает в угол рюкзак – тот с глухим стуком приземляется на пол.

– Что это значит?

– Сама знаешь, – фыркает Анни. Она закатывает рукава своей розовой рубашки, хватает фартук с крючка, слева от решеток, на которые я складываю противни с выпечкой.

– Нет, не знаю, – упорствую я. И, замерев, смотрю, как Анни достает из стального холодильника упаковку яиц и четыре пачки масла, хватает с полки мерный стакан. Она летает по кухне так же грациозно, как когда-то Мами.

Анни сначала сбивает масло в большом стационарном миксере, добавив четыре стакана сахара и по одному подмешивая яйца, и лишь после этого отвечает:

– Может, если бы ты могла, типа, испытывать хоть какие-то чувства, когда выходила замуж за папу, сейчас бы вы не разошлись, – произносит она наконец, перекрывая рев миксера.

У меня перехватывает дыхание, я смотрю на дочь, вытаращив глаза:

– Ты о чем? Я испытывала чувства и не скрывала их. Анни выключает миксер.

– Неважно, – бурчит она. – Не скрывала… Только когда, типа, злишься и отправляешь меня в мою комнату и все такое. А хоть бы раз сделала вид, что ты с папой, типа, счастлива!

– Я была счастлива!

– Неважно, – отвечает Анни. – Не могла даже сказать папе, что любишь его.

Я хлопаю глазами.

– Это он тебе такое сказал?

– А что я, маленькая, сама, типа, ничего не вижу? – огрызается дочь, но по тому, как бегают ее глаза, я догадываюсь, что попала в точку.

– Анни, твой отец не должен был говорить тебе плохое обо мне, – говорю я. – В наших отношениях есть много такого, чего ты не понимаешь.

– Например? – спрашивает Анни с вызовом.

Я прикидываю, что ответить, и в конце концов решаю не втягивать дочь во взрослые разборки – неправильно это, ей незачем в них участвовать.

– Это касается только меня и твоего отца. На это Анни громко смеется, закатывая глаза.

– Он-то мне доверяет и говорит откровенно, – чеканит она. – А ты – знаешь что? Ты все разрушаешь, мамочка.

Я не успеваю ответить, потому что на входной двери в кафе звякает колокольчик. Смотрю на часы – до шести, когда мы официально открываемся, еще несколько минут, но Анни, видимо, забыла запереть дверь, когда вошла.

– Мы еще поговорим об этом, барышня, – ледяным тоном говорю я.

– Неважно, – бормочет Анни себе под нос.

Она отворачивается к миксеру, и я краем глаза замечаю, как она добавляет муки и молока, потом ванили.

– Доброе утро, Хоуп, ты здесь? – раздается голос Мэтта, и я выскакиваю в зал.