— Гранаты! — закричал генерал.

Мимо окопа галопом пронеслись обезумевшие лошади с походной кухней, и на землю из котла выплеснулся суп из мелкой вермишели. Протасов от ужаса не видел ничего — ни этих лошадей, ни повара, ни его черпака с длинной ручкой, который повар держал в руках, как оружие, — он увидел лишь множество мелких белых червей на земле вокруг и на трупах; черви эти были и на гимнастерке его, и, не зная, что это вермишель, Протасов подумал: «Вот она — смерть… смерть…»

Он увидел приближающийся танк и присел на дно траншеи, закрыв руками лицо. Гаранский с силой встряхнул его и, глядя в глаза, тихо сказал:

— Стыдитесь! С гранатой вперед!

Протасов выскочил из траншеи, сделал несколько шагов и замер в ужасе, не спуская глаз с блестящих гремучих гусениц. Граната вывалилась из ослабевших пальцев, и Протасов, вскинув вверх руки, опустился на колени, как бы кланяясь железному чудовищу и умоляя его о пощаде.

Николай Николаевич выстрелил из пистолета в спину его, и Протасов сунулся головой в землю. Мимо него пробежал Турлычкин со связкой гранат и так же спокойно, деловито, как некогда он направлял стальные слитки в узкую щель прокатного стана, подсунул связку гранат под танк. Раздался взрыв, и танк вздыбился, как конь перед барьером.

Из-за танка показались автоматчики. Генерал вытащил из кобуры пистолет и, выбравшись из траншеи, крикнул:

— Коли их! Коли-и!

За ним побежали Гаранский, Смирнов и еще четверо ополченцев, но слева вынырнул второй танк и, стреляя из пулемета, перерезал им путь. Первым упал Николай Николаевич. Генерал почувствовал, что ему обожгло грудь. Он схватился рукой за сердце и опустился на землю, ощущая неодолимую тяжесть на плечах, — вот так было в детстве однажды, когда на него повалился воз с сеном, — и генерал все ниже и ниже клонился к земле, чувствуя запах свежего днепровского сена.

Немецкие автоматчики, стреляя на ходу, шагали через убитых. Они чувствовали себя победителями, не зная, что они уже побеждены.

Наступила ночь.

Непроглядная октябрьская тьма окутала потрясенную землю, лишь изредка на горизонте вспыхивали багровые зарницы, но после них тьма становилась еще гуще, еще плотнее.

Шугаев шел по лесу, стараясь не упустить из виду белое пятно, смутно мелькавшее впереди, — это белел мешок на спине Николая Андреевича. Шугаев смертельно устал, мучительная одышка отнимала последние силы, ему хотелось остановиться, перевести дыхание, но он шел, чтобы не обнаружить своей слабости.

«Ему трудней, — думал он о Николае Андреевиче. — Он потерял сына и не имеет права даже на печаль…»

Николай Андреевич шагал неутомимо, так уверенно, словно ясно видел узенькую тропинку к партизанской базе, извивавшуюся между деревьями. Только один раз он остановился внезапно, как бы наткнувшись на стену, и, тяжело дыша, проговорил:

— За что же это… такое?

Шугаев молчал, ожидая, пока пройдет одышка. Взволнованный горем своего друга, он ласково прикоснулся рукой к плечу Николая Андреевича и почувствовал, как содрогается его сильное тело.

«За что?» — повторил про себя Шугаев, впервые задумавшись над смыслом великих жертв. И он вдруг вспомнил новогоднюю ночь и дребезжащий голос древней Максимовны, которая рассказывала о том, как черный человек нашел дорогу из-за моря-океана: «Свет несказанный видел над нашей землей…» Шугаев хотел сказать это Николаю Андреевичу, но что-то горячее подступило к горлу, и он молча обнял Николая Андреевича и поцеловал его холодный и влажный лоб.

Уже рассветало, когда они вышли на большую поляну. Шугаев увидел множество людей — мужчины и женщины, старики и дети сидели на мешках, на сосновых ветках, разостланных на земле, и просто на опавшей листве. Народу было много, — как на районной сельскохозяйственной выставке в прошлом году. А из чащи выходили все новые и новые вереницы людей, и Шугаев узнавал спасподмошинцев, отрадненских, усвятских, подхолмицких… Вот прошли шемякинцы, и впереди них бледная, изможденная девушка с большими серыми глазами, горящими гневом и скорбью… Да ведь это же Маша! Вот она сказала что-то, и люди взялись за лопаты, топоры — стали рыть землю, валить сосны…

Многие пришли с оружием. Но Шугаева обрадовало не столько это оружие, сколько то, что люди действовали дружно, уверенно, организованно, — они рыли землянки, строили шалаши из ветвей, пилили деревья, носили воду из ручья, и не было слышно ни шума, ни брани, ни ропота. И в этом спокойствии людей Шугаев почувствовал дыхание великой, непреоборимой силы.