— Птичка, когда ты покинула Елизавету Львовну, ты на минуту, на полминуты не заходила к Лыкову? — спросил Костя.

Птичку передернуло.

— Я всегда испытывала к нему стойкое отвращение.

— Это не ответ, — сказал Костя. — Но я думаю, хотя это и эмоции, что ты не заходила, однако, возможно, к этому придется вернуться. Гриша, а ведь тебя долго не было. Мы еще не успели как следует надраться, ждали тебя. После того, как ты проводил Птичку, ты не заходил к Лыкову, Гриша? Или до того, как проводил?

— Нет, — ответил я. — Но доказательств у меня нет.

— У меня они есть, — сказала Елизавета Львовна. — Я видела, что Гриша ходит под дождем, хотела

его позвать, но Игорь и Юрик спали, Птичка плакала, я не позвала… не позвала… И потом в барак никто не заходил, никаких шагов… никаких…

Я неотрывно смотрел на Елизавету Львовну. Лицо ее исказилось, она провела рукой по лбу, будто что-то вспоминая… В ясновидцах я никогда не числился, но у меня вдруг возникло и стало бурно нарастать предчувствие того, что весь предыдущий разговор был абсолютно лишним и круг сузился до предела. Даже не предчувствие, а пока что ничем не обоснованная уверенность, что в этом кругу остаются два человека, Елизавета Львовна и Мишка. Наверно, в минуты высшего нервного напряжения в мозгу происходят какие-то явления, которые в обиходе и называются ясновидением; я уже был уверен, что между Елизаветой Львовной и Мишкой протянута какая-то ниточка. Какие-то слова Елизаветы Львовны… какие-то недавние разговоры с Мишкой… Почему он сидит, как воды в рот набравши, с мрачнейшим лицом и опущенными вниз глазами? Почему он вздрогнул, когда Елизавета Львовна стала про меня рассказывать?

И вдруг меня озарило — будто луч прожектора выхватил из темноты наш тогдашний праздничный стол, и я увидел всех, кто за ним сидел.

С этого мгновения я понял все. И весь дальнейший разговор воспринимал уже механически.

КОСТЯ. Володя, мы знаем, при каких обстоятельствах ты потерял руку. Скажи, ты действительно примирился с Андрюшкой?

ВОЛОДЬКА. Не до конца… Все-таки, ребята, где-то заноза сидела. Головой понимал и простил, а пустой рукав то и дело напоминал.

КОСТЯ. Когда ты ушел домой?

ВОЛОДЬКА. Можно ответить по-другому? Я и не знал тогда, кто такой Лыков, ребята мне о нем никогда не рассказывали.

КОСТЯ. Допустим, что не знал. Так когда же ты ушел домой?

ВОЛОДЬКА. Тьфу ты, дьявол, даже не помню, принял я хорошо… Может, кто меня провожал?

НАТАША (ворчливо). Не тебя, а ты меня провожал! Хорош гусь, в автобусе тебя развезло, со стыда готова была сгореть. И не бросать же на улице, домой привезла, змеи соседки потом Сереже накапали, что я с чужим мужиком связалась.

СЕРЕГА. Точно, накапали, брал за воздухопровод.

НАТАША (покорно). Брал… Господи!

Елизавете Львовне стало плохо. Над ней захлопотали Птичка и Наташа, с помощью Васи и Кости отнесли на веранду, уложили на тахту… Дальше — по памяти, пленка кончилась.

— Зря ты, Гришка, затеял эту бузу, — буркнул Володька, — попал пальцем в небо…

Он еще что-то говорил, потом вернулись Вася, Костя и Птичка, тоже что-то говорили, кажется, что ничего страшного, простой обморок, но я их не слушал.

— Костя, — сказал я, — дай слово.

— Валяй, — устало разрешил Костя.

— Память, ребята, у нас дырявая, стариковская… Вот Елизавета Львовна постарше нас, но вспомнила, а мы бродим вокруг до около… Мишка, ты ведь тоже вспомнил, а, друг?

Мишка стал очень бледен.

— Мишка, — продолжал я, — или я последний кретин, или ты сейчас же, сию минуту что-то нам расскажешь. Ты ведь не предавал Андрюшку?

— Нет.

— Знаю, что не ты. Но донос был?

— Был, — коротко ответил Мишка.

Все вскочили.

— Был, — повторил бледный Мишка.

— Ты в этом уверен? — не скрывая волнения, спросил Костя.

— Да, — ответил Мишка. — Я его видел.

Я-то уже знал, чей донос, но остальные еще не догадывались.

— Почему ты молчал? — заорал Володька. — Имя!

— Тише, — попросил Мишка.

— К черту! — Володька грубо выругался. — Хоть во всю глотку ори — кто? Ну, ткни пальцем — кто?!

— Ради бога, тише, — умоляюще проговорил Мишка. — Елизавете Львовне и так плохо.

— Не верю… — еле слышно пролепетала Птичка.

— И правильно делаешь, что не веришь, — сказал я. — Мишка не зря просит, тише, ребята. Рассказывай.

И вот что рассказал Мишка.

Через три дня после ареста Андрюшки Мишка шел домой с педсовета, его остановили двое, предложили сесть в машину и привезли на Лубянку, к Лыкову. В кабинете был еще один человек с внешностью громилы, который сидел сбоку. Лыков многое припомнил Мишке: и «врага народа» отца, от которого Мишка не пожелал отказаться, и дружбу с идеологическими диверсантами братьями Аникиными, один из которых публично клеветал на товарища Жданова, а другой сочинял антисоветские пасквили, и прочее. Поэтому, предупредил Лыков, перед Мишкой имеются два пути: первый — отправиться на лесоповал лет на десять, а второй — чистосердечно доложить, как проходил антисоветский шабаш на дне рождения у Аникиных, кто и что говорил. Мишка ответил, что быстро, с первой чарки захмелел и ничего не помнит, после чего Лыков мигнул сидевшему сбоку громиле и тот дважды ударил Мишку, под ребра и в живот. Мишка упал, его вырвало, громила взял его за шиворот и усадил на стул, а Лыков снова спросил, не выбрал ли Мишка себе свой путь. Мишка повторил, что ничего не помнит, Лыков стал угрожать, вытащил из ящика стола и показал пистолет, но тут зазвонил телефон, Лыков снял трубку. Наверное, услышал что-то для себя приятное, потому что неожиданно пришел в хорошее настроение, сделал знак громиле, и тот ушел, и завел с Мишкой задушевный разговор о том, что каждый честный советский человек должен помогать органам в их борьбе с врагами народа, и он, Лыков, верит, что Мишка все припомнит и позвонит по этому — он дал бумажку с номером — телефону. Ну а если не припомнит и не позвонит — пусть пеняет на себя. Затем дал подписать бумагу о неразглашении, добродушно поведал о том, что происходит с теми, кто разглашает, и отпустил.

— Я думаю, что его повысили, перевели в другое место и он просто обо мне забыл, — продолжил Мишка. — Но это не все. Пока он говорил по телефону, я успел взглянуть на лежавший на столе листок бумаги. И я узнал почерк…

— Чей? — сдавленно спросил Вася.

— Павлика Морозова, — сказал я. — Верно, Мишка?

— Да, — кивнул Мишка. — Я узнал почерк моего ученика, Игоря Волохова. Но думаю, что подписали двое, Игорь и Юрий, они крепко держались друг друга.

— Почему ты столько лет молчал? — сурово спросил Вася.

Мишка понуро опустил голову.

— Я… боялся…

— Я сама позвала их на пельмени! — хватаясь за голову, воскликнула Птичка. — Они сидели целый час, ели и слушали! Будь я проклята! Будь я проклята!

— Простите меня, — скорбно сказал Мишка, — я боялся…

— Будь я проклята! — в голос рыдала Птичка. — Любимого… погубила… своими руками!..

Я сел рядом и стал гладить ее по голове.

— Плачь, родная, — говорил я, и у самого глаза были на мокром месте, — выплачь наше горе… Давайте, ребята, напьемся, авось станет легче. Не вернуть нам Андрюшку, мир его праху…

Так и закончилась эта история. Не стал я мстить — и Елизавету Львовну пожалел, и ее ни в чем не повинных внуков. И вообще не по душе мне мстительность, что-то в ней есть низменное, никого и никогда она не сделала чище и благороднее. К тому же не так уж долго осталось топтать землю, и за то время, что осталось, мне очень нужно «посеять доброе, вечное» в Андрейкиной душе и любить старых друзей. Теперь уже ничто нас не разлучит — «проверено, мин нет».