Молчу, делая очередной глоток из стакана.

— Понятно, — тяжело вздыхает. — Клинический случай. И что?

— Ничего, — пожимаю плечами, вертя на гладкой поверхности стола стакан большим и указательным пальцами. — Сегодня он улетел назад. К жене.

— Саня, ты когда-нибудь повзрослеешь уже? — снова со вздохом. — Как был дураком, так и остался. Ты же сам себя только разъедаешь этим. Ты не можешь найти с кем потрахаться? Какого хрена было опять наступать на те же грабли через столько лет? Ему снова плевать, а ты опять впадаешь в свое маниакально-депрессивное состояние.

— У меня нет маниакально-депрессивного состояния… — пытаюсь возразить человеку, который знает меня лучше всех. — Или есть? Не важно, Сень. Все уже не важно. Я отдавал себе отчет в том, что делал и не жалею.

— Сань, если бы это для тебя был просто очередной трах, мы бы даже не обсуждали его с тобой сейчас, но вижу, что, к сожалению, это до сих пор не так.

— Сень, это не самая страшная проблема, — качаю головой. — Я уже взрослый мальчик, как-нибудь сам разберусь с кем спать. Проблема в том, что моим родителям приспичило сегодня устроить мне смотрины с Катиной подружкой, а я в какой-то момент как всегда сорвался и… — на секунду замолкаю. — Да, наверное, ты прав… У меня и правда есть этот маниакально-депрессивный синдром.

Арсений разливает коньяк по стаканам и легко чокается со мной. Делаю глоток. Горячо внутри и с каждым новым глотком обволакивающе легче.

— И что они? — разрывает кожуру на нарезанном колечке апельсина и засовывает мякоть в рот. На секунду отвлекаюсь. Апельсин. Цитрусовая горечь на память. О тебе.

— Прыгали от восторга и чуть не задушили в восторженных объятиях, — горько усмехаюсь, глядя на столешницу. Поднимаю взгляд на друга. — Я официально умер сегодня, Сень. Мать отказалась разговаривать, Ванька просто проигнорировал мое присутствие за исключением запрета поцеловать на прощание Диану, а отец обвинил меня в чем-то. Я даже до конца не понял в чем именно. В том, что я гей или в том, что я в этом признался.

— Саня, у них, наверное, просто шок. Пройдет немного времени, и они привыкнут к этой мысли. Поверь. Я знаю твою семью. Просто наберись терпения, ты ведь знал, что это не будет легко.

Согласно киваю головой. Дальше коньяк в моем стакане не успевает исчезать, как доливается новая порция. Шоколадный бисквит отвлекает от самых страшных проблем жизни, а апельсины я не ем сознательно. После еще нескольких реплик и опустевшей первой бутылки замолкаем. Не потому что не о чем говорить, а потому что это уже не обязательно.

Молчим. Сеня все так же сидит на полу, прислонившись спиной к дивану и согнув одну ногу в колене, а я ложусь и кладу голову ему на другое колено. Не знаю, почему я это сказал сегодня. Но вероятно, если бы искал подходящего момента и дальше, еще не скоро решился бы на такой подвиг. Беру Сенину пачку Парламента со столика и вытаскиваю сигарету. Щелчок зажигалки и губы впитывают отравляюще-горький дым. Закуриваю прямо в комнате. Выпуская струйки табачного дыма в потолок, наблюдаю за их странно-завораживающими очертаниями. Сеня забирает у меня сигарету и делает затяжку. Возвращает обратно. Не шевелюсь и смотрю в потолок, чувствуя, как прохладный пол приятно остужает кожу.

Сизый дым поднимается вверх, сплетаясь в причудливые картины воображения. Одновременно больно и пусто внутри. Холодно. Одиноко. Такого одиночества как сейчас, я не чувствовал за всю свою жизнь. Ты уехал, подарив на память о себе еще одну ночь. А мне как никогда хочется, чтобы ты был рядом. Именно сейчас. Чтобы я точно так же мог лежать на твоих коленях и молчать. Просто молчать. С тобой. И чувствовать. Твой запах. Тебя. Рядом. Вместо этого потерян и брошен. И ничего не добился. Ни с тобой, ни с признанием семье. Остался один.

Все так же молчим.

Штора слегка колышется от едва уловимого сквозняка, разгоняющего наш с Арсением депрессивный вакуум. Вакуум из оглушающей тишины и болезненного покоя, обрастающий алкогольным дурманом и сигаретными объятиями. Внутри которого так жутко спокойно. Как когда медленно идешь ко дну и уже не пытаешься всплыть на поверхность, потому что знаешь, что уже не сможешь. Уже ничто не вытолкнет. Смиряешься. После бесполезной и изнуряющей борьбы.

Смиряюсь. Кто я был для тебя? Маленький грязный секрет. Нечто новое и порочно-притягательное. Кто ты для меня? Все, что я хочу. Все, что мне нужно. Все, что я не могу иметь. Все. Если бы вернуть вчерашний день, я поступил бы точно так же. Как и раньше, крохи твоего внимания для меня важнее, чем ничего не требующее взамен обожание в других глазах. Пока не требующее. Я хотел поговорить с Виком, а сейчас почему-то не вижу никакого смысла. Если он хочет быть рядом, пусть. Уже нет разницы.

Я знал, что будет нелегко признаться семье, и никогда не рассчитывал на положительную реакцию. Я знаю, почему мама так отреагировала. Если бы я сказал об этом еще тогда, в семнадцать, для них, возможно, было бы легче на время убедить себя, что это лишь юношеская блажь и было бы больше времени свыкнуться и смириться с этой мыслью. Сейчас же, в двадцать семь, все прекрасно понимают, что это окончательно и ни о каких «экспериментах» со своей сексуальностью речи не идет. Им нужно время, пусть. Уже все равно. Пока на дне стакана все еще есть янтарный обжигающий алкоголь и отравляющий никотиновый дым в легких, смиряюсь. Со всем, что происходит в моей жизни.

Арсений вызывает такси около полуночи, после того, как помогает убрать пустые бутылки и оставшийся мусор. Ставлю будильник и заваливаюсь спать. Утро похоже на изощренного садиста, а я на его жертву. Жара, похмелье, депрессия, понедельник. Весьма жизнеутверждающая комбинация.

Когда приезжаю на работу, Ириша сосредоточенно разбирает почту. Подхожу к стойке и надеваю бейджик, она поднимает на меня глаза.

— Доброе утро, — окидывает меня взглядом. — Тяжелые выходные?

— Можешь меня поздравить. Я официально гей, — проверяя записи на предмет происшествий или неполадок за выходные. Все нормально. Вероятно, самое большое происшествие — это сам старший администратор.

— А до этого ты был не официальным геем? — приподнимает бровь.

— Я признался семье, — поворачиваюсь на секунду к ней и вновь опускаю взгляд в бумаги.

— Ты мой герой, — хмыкает. — Только судя по твоему выражению лица, эта новость была встречена не бурными овациями.

— Далеко как.

Мягко хлопает меня по плечу ладонью в жесте поддержки.

— Дай им время. Они привыкнут.

— Ты говоришь прямо как Арсений, — вздыхаю и тут же вспоминаю, что рядом со мной товарищ по несчастью. — Кстати, а как у вас дела? — незаметно меняю тему, поворачиваясь к ней и опираясь локтем о стойку.

— Все отлично, — опять туманное такое определение и отходит от меня.

— Ириш, я же говорил тебе, что максимум, на который ты можешь рассчитывать — одноразовый секс.

Она бросает на меня быстрый взгляд, но ничего не говорит. Улыбаясь, здороваемся с постояльцами и коллегами. Через какое-то время Ира не выдерживает.

— Я же живая женщина, — чуть понизив голос. — А что мне надо было сказать, что религиозное воспитание не позволяет заниматься сексом до вступления в брак?

— И то больше толку было бы, — замечаю с легкой улыбкой. — В следующий раз, когда «живая женщина» в тебе опять проснется, постарайся не закатывать блаженно глаза и боже тебя упаси говорить нечто «ты самый лучший» или «единственный и неповторимый».

— Вряд ли. После той ночи, он так и не перезвонил. Так что ты был прав и, похоже, скоропостижно выиграл наше пари.

— Скоропостижно можно только скончаться, Ириш. Кроме того, у тебя еще пять месяцев впереди, есть все шансы. Он позвонит, поверь, — таинственно добавляю.

— Ты с ним обсуждал это? — немного прищурив взгляд.

— Не совсем. Но сказал нечто, что ему очень не понравилось. Так что второй шанс у тебя появится однозначно.

— И что ты сказал? — вопросительно приподнимает бровь, но глаза уже загораются.