Так совершился ее второй брак по способу ракшасов[4]. Третий вид брака — божественный — был заключен тут же, в храме, и она стала девадази. К счастью, Тиллоттама с детства любила танцевать. Мать, смеясь, говорила ей, что, если они обеднеют, ее отдадут в храм — научей. Ее слова оказались пророчеством. Танцы стали для нее единственной радостью, и она занималась этим древним искусством так упорно и так вдохновенно, что скоро достигла мастерства, какого не было и у профессиональных танцовщиц, обучавшихся с раннего детства.
Шел второй год ее жизни в качестве нати, храмовой артистки или девадази, и Тиллоттама как-то свыклась со своей участью. Ее безупречное тело развилось и оформилось в танцах и страсти… Прелестно было и ее лицо с тонкими чертами, маленьким прямым носиком и небольшим ртом, редко свойственным женщинам Центральной Индии. Но из мечтательных глаз девушки никогда не уходила печаль. Сначала Тиллоттама стеснялась ставших очень широкими бедер и высоких крепких грудей, выдававшихся вперед, как широкие опрокинутые чаши. Девушка сама себе казалась неуклюжей, но скоро поняла, что ее цветущее тело по-прежнему легко изгибается в тонкой талии, по-прежнему легко ее несут стройные ноги, свободно и красиво двигаются точеные руки.
Образование ее прервалось, книги здесь отсутствовали. Тиллоттама углубилась в себя, предаваясь бесконечным размышлениям. Вся мечтательность, вся сила фантазии ее чистой и глубокой души обратились к природе, каждое звучание которой находило в ней ясный и сильный отклик. И не только душа — тело стало казаться ей бесконечно сложным инструментом, виной с тысячами струн. Струны звучали только в короткие миги наибольшего вдохновения в танце — все остальное время девушка жила в ожидании, что плохой сон ее жизни вот-вот окончится. Чаще и дольше звучала еще мощная струна страсти, ее повелитель-жрец и не жаждал ничего другого.
Но дни, недели, месяцы шли один за другим, а сон, от которого должна была пробудиться Тиллоттама, становился все крепче, все привычнее.
У молчаливой, серьезной и замкнувшейся в себе девадази не было подруг. Разница между простыми растительными стремлениями юных научей, счастливых своей сытой и веселой жизнью, и грезами Тиллоттамы была слишком велика. Сначала ее побаивались, как лучшую танцовщицу и бессменную канти, возлюбленную главного жреца, но, убедившись в полной безвредности девадази, по молчаливому согласию уважали ее раздумья и грезы. Только чуть насмешливое прозвище чаураджангхаэни[5] осталось как след прежнего отчуждения.
Четыре месяца назад в храмах Бхутесвара появился молодой муртикар[6], изучавший древнее искусство Индии.
Он бесстрашно взбирался на стены и крыши, проникал в потайные уголки храмов, всюду, куда только пускали его равнодушные жрецы. Больше всего времени он проводил в древних храмах по соседству с храмом Шивы.
Даже в знойные часы дня в одной лунге, набедренной повязке, он сидел, напевая и зарисовывая, или что-то измерял, прилепившись к каменным пыльным выступам разрушающихся стен, не боясь змей, обитавших в трещинах. Художник много и сосредоточенно работал, но серьезность труженика сочеталась в его глазах, лице и повадках с мальчишеской озорной веселостью. Таким непохожим он был на всех мужчин-жрецов, составлявших население храмов, так веяло от пришельца просторами открытого мира трудов и настоящей жизни, что Тиллоттаму невольно потянуло к нему. Девушка вдруг стала очень застенчивой и недоверчивой — она любовалась молодым художником издали, прячась в темных нишах и тени колонн. Затаив дыхание, она следила за его работой, невольно восхищаясь уверенными и точными движениями рук, поворотами сильного тела. Девушка смотрела на выпуклую широкую грудь, вздымавшуюся сводом, когда муртикару что-нибудь особенно нравилось и он глубоко вздыхал, на квадратные пластины грудных мышц, на клином сходившуюся вниз спину, на стройную и сильную шею. Особенно нравились Тиллоттаме ноги художника — с точеными щиколотками и узкими коленями, оттенявшими игру мускулов могучих икр, и выпуклые валы мышц на бедрах.
Лицо — в лицо она не смела посмотреть прямо, боясь встретиться взглядами… Но лицо должно было быть хорошим и добрым, судя по очертаниям щеки и виска, маленьким ушам, низкому и мягкому голосу…
В древнем храме Тиллоттаму особенно привлекала одна статуя, статуя такшанкрити. У колонны в Наравахана стояла фигура девушки-якши с манговой гроздью в руке. Опираясь на левую ногу и изогнувшись в глубоком и изящном поклоне, она подавала глиняную чашу священной чете Майтхуна. На щиколотках древняя красавица носила по три нупура, свободных браслета в виде толстых колец, унизанных бусами. Такие же нупуры носила Тиллоттама — только для танца она одевала другие, с маленькими серебряными бубенчиками. Круглое лицо якшини было прелестно, тесно посаженные груди выпячивались крепкими шарами. Необыкновенно широкие бедра круто выгибались от тонкой изогнутой талии и быстро спадали к узким коленям. Стройные длинные ноги попирали какое-то скорченное существо мерзкого вида. Изваяние якшини лучилось таким живым обаянием, что Тиллоттама могла часами смотреть на нее. В фигуре девушки, стоявшей здесь семнадцать веков, девадази находила сходство с собой, а свободная гордая поза статуи отражала ее собственные тайные стремления… «Анади Чарута, вечная красота…» — шептала Тиллоттама перед статуей, как мантру-заклинание.
Художник — его звали Тамралипта — тоже проявил особое внимание к статуе. Он любовался ею, рисовал карандашом и красками и каждый раз, когда шел работать, останавливался перед ней. Здесь и случилась их встреча.
Тиллоттама проскользнула в древний храм еще в голубых предрассветных сумерках, чтобы полюбоваться статуей на восходе солнца, когда красноватый песчаник изваяния приобретал теплый розовый цвет. Линии тела подчеркивались синевой глубоких теней, и древняя якшини словно оживала перед одинокой девушкой.
Закутавшись в просторный плащ, девадази встала у входа, не подозревая, что художник, задержавшись с работой, не убоялся духов древнего храма и заснул прямо на полу за колонной со статуей якшини. Услышав легкие шаги, он открыл глаза и увидел рядом неизвестную девушку. Плащ лежал на полу. Обнаженная до пояса и вся золотая в свете зари, незнакомка в глубокой задумчивости смотрела на статую, иногда оборачиваясь к пылающему горизонту.
Вдруг Тиллоттама вздрогнула, все ее тело напряглось в готовности к бегству. Перед ней внезапно вырос улыбающийся художник. Его лицо было именно таким, каким она представляла его себе. Серьезные и одновременно озорные глаза смотрели на нее с таким радостным и откровенным восхищением, что девушка улыбнулась и успокоилась.
— Супрабхатам, мохини ситара![7] — восторженно воскликнул художник.
Тамралипта назвал себя и, торопясь, заговорил о том, как она прекрасна. В ней он, видевший так много девушек, женщин, картин и статуй, много лет ищущий Парамрати, воплощение красы женщин Индии, внезапно нашел совершенство, облик истинной красоты. Художник сразу подметил сходство Тиллоттамы с древней статуей. Любуясь изваянием, он и не подозревал, что встретит здесь живое ее воплощение, в тысячу раз более прекрасное. Тамралипта умолил девушку встать рядом со статуей и, схватив лист картона, принялся делать набросок. Взгляд художника, пристальный и острый, изучал ее всю, но девушка почему-то не чувствовала ни малейшего смущения. Более того, что-то отозвалось в ее душе и теле и восприняло восторг художника, вторя ему. В безотчетном желании, как в повороте танца, Тиллоттама выдернула заколку, удерживающую кусок ткани вокруг бедер — весь ее утренний наряд. Юбка упала к ногам, девушка ступила на левую ногу, невольно подражая позе статуи. Тамралипта побледнел. Понимая порыв девушки и чувствуя, что тот сейчас пройдет, он затаил дыхание, продолжая с отчаянной скоростью набрасывать на бумаге полные очарования линии. Не прошло и минуты, как девушка, словно очнувшись, схватила плащ и, опустив голову, кинулась по ступенькам к выходу, но художник догнал ее.
