Эта социально–имущественная структура, в свою очередь, стала несущей конструкцией политической организации полиса. Его законы юридически оформляли ситуацию, при которой лишь эвпатриды могли занимать высшие государственные должности, отдавая менее значимые административные посты среднему классу и лишая всякой возможности принимать участие в государственном управлении как мелких землевладельцев, так и неимущих граждан.
Та же самая ситуация повторилась и в Великобритании при установлении системы демократических выборов, впоследствии ставшей матрицей современной демократии. Право принимать в них участие имели лишь англичане, прибыль которых от недвижимости в год составляла не менее 600 ф. ст. или 200 ф. ст. — от торговых и финансовых операций. В 1717 году из пятимиллионного населения Англии таких было не более 250 тысяч человек. О том, что собой представляла английская демократия того времени, говорит то, что в «1793 году 306 членов палаты общин были избраны 160 избирателями. Избирательный округ Питта Старшего, Оулд Сарум, состоял из одного дома, однако от него были делегированы два депутата» [32, с. 543]. При этом парламентские выборы изначально не имели ничего общего не только с волеизъявлением всего народа, но и той четверти миллиона граждан, которые получили право формировать нижнюю палату парламента. В провинциальных избирательных округах вопрос об избрании того ли иного кандидата решался лендлордом, от которого зависели избиратели. Почти половина «депутатов» вообще не избиралась, а проходила в парламент от так называемых гнилых городков — небольших населенных пунктов, которые были собственностью местного лорда. Там он просто назначал члена парламента, как правило, продавая эту должность за 1,5–2 тыс. ф. ст.
Тот факт, что при демократии власть принадлежит узкому социальному слою аристократии, а не народным массам с достаточной убедительностью обосновывался идеологически. Так, например, шотландский философ Френсис Хатчесон еще в XVII веке выдвинул тезис, в соответствии с которым принцип «согласия управляемых» не нарушается даже тогда, когда народу навязываются отвергаемые им общенациональные решения, так как впоследствии «глупые» и «суеверные» массы «охотно согласятся» с тем, что «ответственные люди» сделали от их имени. Так была сформулирована идея «согласия без согласия», получившая дальнейшее развитие в среде западных идеологов [33, с. 67—68].
Где–то к середине XX века (когда технологии манипуляции массовым сознанием позволили держать под контролем население) разнообразные цензовые ограничения (от этнического и полового до денежного) в западных демократиях были отменены[138], но это ничего не изменило в механизме допуска к власти, так как разнообразные могущественные «лорды» продолжали править, объединившись в мощную, хорошо организованную силу.
Ситуация с современной западной представительной демократией в значительной степени напоминает древнегреческую или британскую минувших столетий. Ярким примером этого является оплот и гарант мировой демократии, — Соединенные Штаты Америки. Здесь право выбирать президента США имеют лишь 20—25% американских граждан. Причем, как правило, из них около 40—45% игнорируют выборы. Таким образом, можно констатировать, что в ритуале избрания главы американской исполнительной власти участвует небольшая часть населения, в то время как основная масса американцев является только зрителем ярких предвыборных шоу. Как точно заметил профессор Ноам Хомский, анализируя современную американскую демократическую систему: «По терминологии современной прогрессивной мысли, население может играть роль «зрителей», но не «участников»…» [33, с. 66]. Подобная ситуация не случайна, так как изначально закладывалась в социально–политическую систему США. Один из ее разработчиков, федералист Джеймс Мэдисон, в дебатах по поводу американской конституции подчеркивал, что если бы в Англии «выборы были открыты для всех классов общества, то собственность землевладельцев пошатнулась бы. Вскоре оказался бы принят аграрный закон», передающий землю безземельным. Конституционная система должна быть спроектирована так, чтобы предотвратить такую несправедливость и «обеспечить постоянные интересы страны», которые являются правами собственности. Комментируя данные высказывания, Н. Хомский пишет: «Среди историков, изучающих Мэдисона, существует консенсус относительно того, что «конституция была по сути аристократическим документом, предназначенным для сдерживания демократических тенденций того периода», передав власть людям «лучшего сорта» и исключив тех, кто не был богатым, знатным или выдающимся в силу распоряжения политической властью (Ланс Бэннинг). Основная ответственность правительства состоит в «защите состоятельного меньшинства от большинства», — заявил Мэдисон. Таков ведущий принцип демократической системы от ее истоков и по сей день» [33, с. 71]. Будучи абсолютно уверенным в том, что неимущее большинство неизбежно поставит перед собой цель уравнительного перераспределения собственности, Мэдисон (будучи одним из лидеров федералистов, представлявших интересы северо–восточной торгово–финансовой буржуазии) приложил максимум усилий для того, чтобы создать в США такую политическую систему, которая бы вверила состоятельному меньшинству государственную власть для защиты своих интересов. Эти усилия не пропали даром. В 1913 году американский историк Ч. Брид опубликовал монографию «Экономическое истолкование Конституции Соединенных Штатов». В ней он аргументированно опроверг идею того, что американская конституция является продуктом свободного волеизъявления нации и демократии. Проанализировав экономические мотивы авторов Основного закона США, он пришел к выводу, что он стал воплощением правовых гарантий собственнических интересов правящей финансово–экономической элиты, так как участники филадельфийского конвента 1787 года, разработавшие Конституцию Соединенных Штатов, представляли интересы ведущих финансовых групп, владельцев государственного долга, промышленников, а также крупных торговых домов [34, с. 59]. Будучи глубоко убежденными в том, что «народ должен иметь настолько незначительное касательство к правительству, насколько это возможно» [34, с. 61], делегаты конвента единогласно пришли к выводу, что главным назначением государства должна быть защита собственности и собственников. «Говорят, что жизнь и свобода, — рассуждал один из них, — должны цениться выше, чем собственность. Но при более внимательном рассмотрении вопроса необходимо будет признать, что высшей ценностью общества является собственность» [34, с. 61 ]. Данное мнение было поддержано всеми участниками конвента. После опубликования Конституции США один из ее защитников, А. Хансен, заявил: «Утверждают, что предложенный проект
Конституции рассчитан на особое покровительство интересов богатых. Но во всех государствах, и не только в деспотических, богатые должны извлекать преимущества из владения собственностью, которая во многих отношениях составляет высшую ценность и смысл существования человечества» [34, с. 61][139].
Авраам Линкольн был либо чрезвычайно наивным человеком (во что верится с трудом), либо неискренним, когда утверждал, что демократия — это «правление народа посредством народа и для народа». Ведь идеи Джеймса Мэдисона нашли свое воплощение в американской политической системе, включившей в себя элементы представительной демократии, но демократии не для всех, а лишь для верхних социальных слоев общества, так как большая часть государственных институтов США оказалась под их контролем. Президента избирают выборщики (это около 20% граждан США), назначаемые в соответствии с порядком, определенным самими штатами (23 в большинстве штатов корпус выборщиков формируется легислатурами), члены Верховного суда назначаются президентом с согласия сената. Все без исключения граждане получили право избирать только парламент, деятельность которого при этом контролируется и направляется так называемыми группами интересов, которые созданы финансово–экономической элитой для защиты своих корпоративных интересов в органах власти. Их реальный политический вес и воздействие на принятие государственных решений — колоссальны.
