Его зовут Джон Сидней Хоуард, мы с ним члены одного и того же лондонского клуба. В тот вечер я пришел туда ужинать около восьми, усталый после долгого дня и нескончаемых разговоров о моих взглядах на войну. Он входил в клуб впереди меня – высокий изможденный человек лет семидесяти с несколько нетвердой походкой. В дверях он зацепился за коврик, споткнулся и чуть не упал; швейцар подскочил и подхватил его под локоть.

Старик посмотрел на коврик и ткнул в него зонтом.

– Черт, зацепился носком, – сказал он. – Спасибо, Питерс. Видно, старею.

Швейцар улыбнулся.

– Многие джентльмены спотыкаются тут в последнее время, сэр. Я только на днях говорил об этом управляющему.

– Ну, так скажите еще раз и повторяйте до тех пор, пока он не наведет порядок, – сказал старик. – В один прекрасный день я упаду мертвый к вашим ногам. Вам же этого не хочется, а? – Он чуть усмехнулся.

– Совсем не хочется, сэр, – сказал швейцар.

– Надо думать. Очень неприятно, когда такое случается в клубе. Не хотел бы я умереть на коврике у порога. И в уборной не хотел бы. Помните, Питерс, как полковник Макферсон умер в уборной?

– Помню, сэр. Это был весьма прискорбный случай.

– Да… – Старик немного помолчал. Потом прибавил: – Да, в уборной я тоже не хочу умереть. Так что смотрите, пускай коврик приведут в порядок. Передайте от меня управляющему.

– Непременно, сэр.

Старик двинулся дальше. Я ждал, пока их беседа кончится, надо было получить у швейцара письма. Он вернулся за перегородку, подал мне мою почту в окошко, и я стал ее просматривать.

– Кто этот старик? – спросил я от нечего делать.

– Это мистер Хоуард, сэр, – ответил швейцар.

– Он, кажется, очень озабочен тем, какая именно кончина его ждет.

Швейцар не улыбнулся.

– Да, сэр. Многие джентльмены говорят так, когда начинают стареть. Мистер Хоуард очень много лет состоит членом нашего клуба.

– Вот как? – сказал я более почтительно. – Не помню, чтобы я его тут встречал.

– Кажется, он провел последние месяцы за границей, сэр, – объяснил швейцар. – А как вернулся, сильно постарел. Боюсь, его не надолго хватит.

– В его возрасте эта проклятая война дается нелегко, – сказал я, отходя.

– Совершенно верно, сэр.

Я прошел в клуб, повесил на вешалку свой противогаз, отстегнул портупею, повесил туда же и увенчал все это фуражкой. Потом подошел к витрине и просмотрел последнюю сводку. Ничего особо хорошего или плохого. Наша авиация все еще крепко бомбила Рур; Румыния все еще отчаянно грызлась с соседями. Сводка была такая же, как все последние три месяца после оккупации Франции.

Я пошел ужинать. Хоуард был уже в столовой; кроме нас там почти никого не оказалось. Ему прислуживал официант чуть ли не такой же старый, как он сам, и пока он ел, официант стоял подле и разговаривал с ним. Я невольно прислушался. Они говорили о крикете, заново переживали состязания 1925 года.

Я ужинал в одиночестве, а потому кончил раньше Хоуарда и подошел к конторке уплатить по счету. И сказал кассиру:

– Этот официант… как его…

– Джексон, сэр?

– Да, верно… Он давно здесь служит?

– Очень давно. Можно сказать, всю жизнь. По-моему, он поступил сюда то ли в девяносто пятом, то ли в девяносто шестом.

– Срок немалый.

Кассир улыбнулся, отдал мне сдачу.

– Да, сэр. Но вот Порсон, тот служит у нас еще дольше.

Я поднялся в курительную и остановился у стола, заваленного газетами. От нечего делать начал листать список членов клуба. Хоуард, увидел я, стал членом клуба в 1896 году. Значит, он и тот официант провели бок о бок всю свою жизнь.

Я взял со стола несколько иллюстрированных еженедельников и заказал кофе. Потом направился в угол, где стояли рядом два кресла, самые удобные во всем клубе, и собрался часок отдохнуть, домой вернуться успею. Через несколько минут рядом послышались шаги, и в соседнее кресло погрузился долговязый Хоуард. Служитель, не ожидая заказа, принес ему кофе и коньяк.

Чуть погодя старик заговорил.

– Просто поразительно, – сказал он негромко. – В нашей стране нельзя получить чашку приличного кофе. Даже в таком вот клубе не умеют приготовить кофе.

Я отложил газету. Если старику хочется поговорить, я не против. Весь день я проторчал у себя в старомодном кабинете, не поднимая головы читал отчеты и составлял докладные записки. Приятно отложить на время очки и дать отдых глазам. Я изрядно устал.

– Один сведущий человек говорил мне, что молотый кофе не сохраняется в нашем климате, – сказал я, нащупывая в кармане футляр от очков. – Из-за сырости или что-то в этом роде.

– Молотый кофе портится во всяком климате, – наставительно сказал старик. – Вы никогда не выпьете порядочного кофе, если покупаете молотый. Надо покупать зерна и молоть только перед тем, как варить. Но здесь этим не занимаются.

Он еще порассуждал о кофе, о цикории. Потом, вполне естественно, заговорили о коньяке. Старик одобрил тот, что подавали в клубе.

– Я сам когда-то занимался винами, – сказал он. – Много лет назад, в Эксетере. Но оставил это вскоре после прошлой войны.

Я решил, что он, должно быть, состоял в клубной комиссии по винам.

– Вероятно, это довольно интересное дело, – заметил я.

– Ну, еще бы, – сказал он со вкусом. – Разбираться в хороших винах очень интересно, можете мне поверить.

Мы были почти совсем одни в просторной комнате с высоким потолком. Разговаривали негромко, откинувшись в креслах, порой надолго замолкали. Когда очень устанешь, вот такая мирная беседа – большое удовольствие, ее смакуешь понемножку, словно старый коньяк.

– Мальчиком я часто бывал в Эксетере, – сказал я.

– Я-то прекрасно знаю Эксетер, – сказал Хоуард. – Прожил там сорок лет.

– У моего дяди был дом на Стар-кросс, – и я назвал фамилию дяди.

Старик улыбнулся.

– Я вел его дела. Мы были большими друзьями. Но это было очень давно.

– Вели его дела?

– То есть наша фирма вела. Я был компаньоном адвокатской конторы «Фулджеймс и Хоуард».

Тут он пустился в воспоминания и немало порассказал мне о моем дядюшке и его семействе, о его лошадях и арендаторах. Разговор все больше превращался в монолог; я вставлял два-три слова, и этого было довольно. Старик негромко рисовал почти забытые мною картины, дни, что ушли безвозвратно, – дни моего детства.

Я откинулся в кресле, спокойно покуривал, и усталость моя проходила. Поистине мне повезло, не часто встретишь человека, способного говорить о чем-то, кроме войны. Сейчас почти все только и думают если не о нынешней войне, так о прошлой, и любой разговор с каким-то болезненным упорством сводят к войне. А этого высохшего старика война словно обошла стороной. Его занимали самые мирные предметы.

Потом речь зашла о рыбной ловле. Оказалось, он страстный рыболов, я тоже удил понемножку. Почти все морские офицеры берут на корабль удочку и ружье. В свободные часы мне случалось ловить рыбу на побережьях всех частей света, но обычно не с такой наживкой, какая полагается, и без особого успеха; зато Хоуард был настоящий знаток. Он побывал с удочкой во всех уголках Англии и чуть ли не на всем континенте. В былые дни деятельность провинциального адвоката отнимала не слишком много времени и сил.

Мы заговорили о рыбной ловле во Франции, и я припомнил собственный опыт.

– Я видел, французы очень занятным способом ловят на муху, – сказал я. – Берут длиннющую бамбуковую жердь, футов этак в двадцать пять, с леской, но без катушки. Для наживки пользуются мокрой мухой и ведут ее по бурной воде.

– Правильно, – с улыбкой подтвердил Хоуард. – Именно так и делают. Где вы видели такую ловлю?

– Около Гекса, – сказал я. – Собственно, в Швейцарии.

Он задумчиво улыбнулся.

– Мне хорошо знакомы эти места… очень хорошо. Вы знаете Сен-Клод?

Я покачал головой: