— Разрешите обратиться, товарищ начальник укреплённого района! — торясественно произнёс Сёма, подражая красноармейцу.

— Разрешаю.

Но Сёма не знал, как изложить своё дело военным языком, и, досадуя па себя, просто сказал:

— Здесь мой папа, Гольдин, комиссар района.

— Твой папа...— задумчиво повторил начальник и, взяв со стола трубку, закурил, пряча себя в клубах голубоватого дыма.— Ну что ж, пойдём! — С неожиданной поспешностью он запер стол и, накинув па плечи шинель, спросил: — А тебя как зовут, Гольдин?

— Сёма!

— Сёма,— повторил начальник.— Очень хорошо! Сёмен, значит.

Они вышли на улицу, и Сёма, с трудом поспевая за широким шагом начальника, пошёл за ним.

На улице валялись осколки снарядов; заборы у домов были повалены; дома стояли заколоченные, как будто встревоженные чем-то. Всюду были ещё тёплые следы недавнего боя.

У одного из домов начальник остановился.

— Вот, Сёма...— сказал он и вновь пустил на себя столб дыма.— Вот папин дом.

Они вошли в комнату. Какая-то женщина поклонилась начальнику и с удивлением посмотрела на Сёму. Начальник снял фуражку и сел. Он вытер большим платком лоб, но на нём всё же осталась широкая красная полоса.

— Где же папа? — недоумевая, спросил Сёма.

На столе лежал потрескавшийся отцовский ремень, постель была смята и неприбрана, на гвоздике висела вылинявшая, пожелтевшая куртка отца.

— Он ушёл? — повторил Сёма и сел рядом с начальником.— Ведь ещё очень рано?

— Он ушёл,— сказал начальник, глядя пристально на Сёму,— и очень рано... Отца убили, Сёма, твои и его враги.

Сёма зажал ладонью глаза и опустил голову. Он ещё ничего пе понял, и слова начальпика ещё не дошли до него. Оп только знал, что произошло что-то непоправимое и — навсегда. Он встал, сбросил котомку с плеч, вынул и поставил на стол коробку с табаком — подарок Трофима, положил две рубахи, заштопанные и выутюженные бабушкой,— всё это уже никому не было нужно. Сёма посмотрел на рубахи, на табак и, прижавшись щекой к коробке, заплакал, всё ещё не понимая ничего. Потом он встал и, сорвав с гвоздя кожаную куртку, пахнущую отцом, согревавшую ещё недавно его худое тело, принялся целовать рукава и карманы, вытирая кожей мокрое лицо и плача, уже не имея ни сил, ни голоса. Начальник осторожно снял с него шинель, вытянул из его рук измятую куртку и накрыл ею вздрагивающие плечи Сёмы.

Что делали с ним, Сёма не чувствовал и не знал. Вообще он ни о чём не думал сейчас. На него почему-то брызгали водой, но Сёма ничего не понимал.

Его вывели на улицу, и лишь там, глубоко вздохнув, он спросил начальника:

— Когда?

— Одиннадцать дней. При ликвидации банды.

Одиннадцать дней назад отец двигался, смеялся, ходил, и тогда ему нужны были табак и рубахи, и он умывался где-нибудь здесь близко и тоже ходил по этой улице.

— Боже мой, это ие может быть! — повторял Сёма и щипал себя за руки и хватался за кожаную куртку, висевшую на нём.— Не может быть, боже мой!..— уже зло кричал он, срывая пуговицы на рубашке и тяжело дыша.— Я хочу видеть, где он,— шёпотом сказал Сёма.— И я хочу пойти один.

Начальник взял Сёму за плечи и проводил его к кладбищу. Они молча шли по липкой грязи окраинной улицы. У высокого холма начальник остановился:

— Вот здесь. А я пойду обратно.

Но он никуда не ушёл и остался на улице ожидать Сёму — он боялся оставить его одного.

* * *

А Сёма взбирался наверх. Не думал он очутиться здесь, на этом проклятом пустыре. Нет, не думал! Не думал и не ждал, а несчастье свалилось ему на голову, на плечи, на сердце. И лучше бы его придушили там, в сумасшедшей толпе, и привезли сюда мёртвого и схоронили рядом с отцом!.. Кладбище расположилось по склону высокого холма. Казалось, что могилы бегут сверху вниз. У ног Сёмы тоже лежала чья-то могила, чьё-то большое горе, заросшее дикой травой и затоптанное чужими сапогами... Слёз не было, и не было веры в то, что всё правда.

Сёма взбирался наверх. Безымянные бугры без падгробных плит и украшений, простые и тихие, как само горе, вырастали перед ним, и он лез всё выше и выше, скользя по липкой грязи и падая у чужих могил. Но где же отец? И как глупо здесь потерять отца! Но вдруг он увидел знакомое имя па деревянпой дощечке и, сорвав картуз, упал на колени. Вот она, родная могила, и вот он — отец. Сёма прижался щекой к холод кой земле и заплакал за себя, и за деда, и за бабушку, и за всех, кто любил отца. В груди было тесно, и он плакал, ничего ire видя перед собой, хватая руками мокрую, мягкую землю. Проклятая земля, отнявшая отца, проклятая пуля, проклятый человек, поднявший на него оружие!

И ведь ои же целился, наверно, ведь он боялся промахнуться. «Папа! Ты видишь, я пришёл к тебе, но я опоздал. Почему я не пришёл, когда ещё можно было умереть за тебя, чтобы меня рвали на куски, а ты жил, а ты жил, отец? Сколько я тебя ждал, и опять тебя отняли. Лучше бы убили меня, разве я сказал бы слово, разве пожалел бы себя? И почему я тогда попрощался с тобой на углу, почему не пошёл дальше за тобой, отец? Ничего ты не успел сказать мне, и я не успел насмотреться на тебя...»

Сёма прижался к земле, потом поднял глаза. Сверху неторопливо бежали могилы. Обидный след человека, нищий след!.. В эти минуты, может быть первый раз в жизни, он почувствовал, как хорошо иметь отца, даже не видеть, а знать, что он есть — седой, с худыми руками. «Ах, отец, зачем всё это и где эта сволочь, стрелявшая в тебя, где мне его найти, папа, где можно его нагнать, где мне схватить его за руку и за твоё сердце сколько отпять сердец?» 1

Когда Сёма пришёл в себя, был вечер. Ветер шевелил тоненькую дощечку на отцовской могиле, и капли дождя робко стучали по ней, словно боясь потревожить сон. А кругом была тишина, и старые, забытые могилы смотрели на Сёму... Он встал, застегнул кожанку и вытер холодным рукавом куртки мокрые, покрасневшие глаза. Надо было идти — впереди леягал трудный и опасный путь. Сёма медленно побрёл вниз, несколько раз оглянулся, постоял и опять пошёл, потом с улицы посмотрел наверх, на кладбище, но глаза уже не нашли отцовской могилы...