— Что с тобой, индеец? Мне было хорошо.

— Простите, миледи, — бормочет он в полной панике, не зная, что делать, куда бежать. — Я не хотел, миледи, оно само. Пощадите, миледи.

— Оно? — она опускает глаза, берётся за колье, и оно рассыпается в её руках.

Он зажмуривается и плачет, ожидая удара, безнадёжно умоляя о пощаде. Она может сейчас сделать с ним всё. За такое…! Ему страшно даже подумать, представить грядущее наказание. Но она смеётся, и он осторожно приоткрывает глаза. Она сидит на кровати, и с её растопыренных пальцев свешиваются какие-то блестящие искрящиеся обрывки.

— Смотри, индеец.

Она раскладывает эти обрывки на постели между ним и собой. И он невольно, с внезапно вспыхнувшим интересом, поворачивается на живот, чтобы было удобнее смотреть, и следит за её руками. И не обрывки это, а браслет, серьги, длинная цепочка с большим камнем и короткая вокруг шеи. Она ловко соединяет их, и перед ним снова большое трёхрядное колье.

— Смотри, индеец, — повторяет она.

Она снова разделяет колье и надевает на себя всё это.

— Правда, красиво?

— Да, миледи, — всхлипывает он.

Она снимает серьги, браслет, цепочку и длинную подвеску и раскладывает на постели перед ним. Он лежит на животе, положив подбородок на руки, и смотрит на них.

— Посмотри пока, — она легко встаёт с кровати и выходит, он даже не заметил, куда.

Ему велели, или разрешили, смотреть, и он рассматривает лежащие перед ним блестящие искрящиеся вещицы…

…— Какие они? — с интересом спрашивает Андрей. — Золотые?

— Нет, — качает головой Эркин. — Золото я знаю, видел. И серебро. Приходили. Ну, бабе, если она что нацепила на себя, ей похвастаться надо. Некому, так спальнику. Так что это я знаю. А это… Похоже на серебро, белое, чуть-чуть то в серое, то в голубизну, как… как нож хороший. А камни… я думал, брюлики. Ну, бриллианты. Тоже видел. Приходили некоторые. Но… понимаешь, эти… прозрачные как стекло, а внутри будто огонь горит. Повернёшь, и прямо как уколет тебя лучом, или будто светится, а свет над ним стоит. Но прозрачные и без света совсем. Что с тобой, Фредди?

— Ничего, — глухо ответил Фредди. — Рассказываешь хорошо, давай дальше.

— Ладно…

…Он разглядывал их и даже рискнул осторожно пальцем подвинуть камень на длинной цепочке. И увидел такой сноп лучей, что испуганно отдёрнул руку. Камни были прозрачны, почти невидимы на белом покрывале и в то же время искрились и горели сами по себе, будто были живыми и жили по-своему. Когда она вернулась, он уже совсем успокоился, решив, что наказания не будет. Она села напротив него и потрепала его за волосы:

— У меня есть всё, индеец. Это хорошо, иметь всё?

— Да, миледи, — отвечает он, не думая.

Дурак он, что ли, спорить?

— Смотри, индеец, — улыбается она, перебирая украшения. — Этого никто не видел. А ну-ка… Бриллианты хороши на чёрном бархате. А на, — она смеётся, — а на замше? Как это будет смотреться? Ну-ка, сядь.

Он послушно садится, и она прикладывает их к нему. Но короткая цепочка и браслет ему малы, серьги не за что зацепить, и она надевает на него длинную цепочку с большим камнем. И качает головой.

— Нет, индеец, тебе это совсем не идёт.

Она снимает с него цепочку, быстро соединяет всё в колье и задумчиво вертит его в руках. Неужели опять наденет? Тяжело работать будет. Но, к его облегчению, она встаёт, открывает ящик тумбочки у изголовья. Там навалом какие-то мелочи, баночки, блестящие украшения. Она небрежно бросает туда колье и задвигает ящик. Он переводит дыхание и осторожно пробует мышцы. Судя по всему, ему опять сейчас работать. Она оборачивается и смотрит на него. Он улыбается ей, и она кивком подзывает его. А когда он подходит, обхватывает его за шею обеими руками.

— Ты сильный. Удержишь меня на весу?

— Да, миледи.

На весу трудно, лучше бы опереться обо что-нибудь спиной, но она уже виснет на нём, и он, расставив ноги, подсаживает её на себя. Она оплетает его руками и ногами, ищет губами его рот и присасывается. Ну что ж, если она хочет страстно, он может, а она быстрее кончит и отвалится от него, даст отдышаться. Стоя бить трудно, но она так дёргается сама, что он только держит её и держится сам. Она начинает жмуриться. И он, уже зная, что конец недалеко, сильно и часто бьёт её. Она вцепляется в него и начинает валиться на спину. Чего ей? Встать ему на арку, это её выпустить. Надо успеть. И одним гибким движением, он отрывает от неё руки, забрасывает их за голову и упирается ладонями в пол. Теперь он стоит, выгнувшись аркой, а она сидит на нём верхом, сжимая ногами его бёдра. Всё. На четырёх он устоит. Пусть прыгает, как хочет. Она упирается ладонями в его грудь и действительно прыгает. Увесисто прыгает, он пружинит, ловит её на встречном движении. Она что-то выкрикивает, бьёт его кулачками по груди и животу, цепляется за его рёбра. И наконец, замирает. Горячая густая жидкость стекает по его ногам, сразу засыхая липкой коркой. Видно, кончила. Могла бы и слезть…

…— А ты?

— А что я?

— Ну… кончил?

— Приказа не было, — отмахивается Эркин. — Ты слушаешь или нет? Чего не понял, потом объясню…

… Она, наконец, встаёт с него, и он опускается, ложится на пол, чтобы ей не надо было переступать через него. Она стоит над ним, блестящая от пота, и смотрит на него.

— А ты действительно сильный.

— Спасибо, миледи, — хватает он ртом воздух. Ему эта скачка тоже трудов стоила.

— Иди, обмойся, — разрешает она и отходит от него.

— Спасибо, миледи, — говорит он и встаёт.

Крохотная камера сумрачна. Лампочка в решётчатом колпаке загорается, когда он входит, значит и выключится так же, при его выходе. Душ без крана, просто по обе стороны отверстия для стока два выступа в форме ступней. Он встаёт на них, и на него обрушивается струя тёплой воды. Не сильная, а как раз, чтобы только обмыться. Мыла нет, но тут уж ничего не поделаешь. Он переступает на площадку для сушки, и его обдаёт горячим воздухом, он поворачивается под воздушной струёй, ерошит мокрые волосы. Душ еле-еле, зато сушка сильная, в момент высох. Он сходит с площадки, выключая этим сушку, и осторожно подходит к двери. Прислушивается. Она не велела ему сразу возвращаться, но задерживаться настолько, чтоб его звали, тоже не стоит. Войдёшь не вовремя — врежут. А запоздал или поторопился — неважно. Не вовремя, и всё! Он с тоской посмотрел на нары. Знать бы, так лёг бы, передохнул. И есть уже хочется. Тот кусок он уже выработал. Да ещё психанул из-за этой побрякушки. После психа, да ещё если плакал, тоже есть хочется. Вроде, как шум. Ладно, если что, нырнёт обратно. Он открывает дверь и выходит. И сразу видит её в зеркале. Она полулежит на кровати, накрытая до пояса простынёй, и ест. Рядом с кроватью столик на колёсах, уставленный тарелками, стаканами, ещё чем-то. И второй столик, как скамеечка, стоит на постели.

— Иди сюда, индеец.

Он подходит, стараясь не смотреть на еду.

— Садись.

Он садится на край кровати, и столик с едой перед его глазами. Она указывает ему на большую чашку с двумя ручками и крышкой.

— Выпей это.

Он осторожно снимает крышку, и его обдаёт горячим мясным запахом. Но там не мясо, а жёлтая прозрачная жидкость с плавающими по поверхности блестящими кругами. Больше всего это похоже на мочу.

— Пей.

Ослушаться нельзя. Он берётся двумя руками за чашку и подносит к губам. Взглядом просит у неё пощады. Он уже показал своё послушание, за что ему такое? Он слышал о подобном наказании. Но ему-то за что? За те побрякушки? Тогда не сердилась, а теперь вспомнила? Она смеётся.

— Пей.

Он покорно глотает. Нет, это что-то другое. Он пьёт, и по телу растекается тёплая сытная волна…

…— Бульон.

— Как, Фредди?

— Бульон. Ну, мясо варят когда, мясной отвар. И добавки всякие, для вкуса, для запаха.

— Ага, ясно.

— Вкусно?

— Особо не разобрал. Голодный был. И подвоха боялся. Ну что, дальше?

— А-то! Давай…