Офицер сделал шаг вперёд.

— Все слышат меня?

По холлу прошёл неясный шум и оборвался, как только офицер заговорил.

— Я, офицер русской военной администрации, объявляю вам распоряжение администрации. На всей территории, находящейся под контролем русской военной администрации, рабовладение, система отработки, все отношения зависимости отменяются.

Офицер остановился, перевести дыхание, а может, хотел что-то услышать, но все молчали. И офицер продолжал. А он смотрел на него, видел, как шевелятся его губы, слышал, что тот говорит какие-то слова, но… но словно это и не с ним, словно он спит, и это во сне.

— Вот и всё, — офицер улыбнулся. — Вы свободны.

Тишина стала невыносимой, и офицер снова улыбнулся им.

— Ну, спрашивайте.

Они молча стояли и смотрели на него. И вдруг, расталкивая всех, вперед ринулся отработочный, он даже и не разобрал, который из них.

— Господин офицер, масса, мы отработочные, мы не рабы. Нам можно уйти?

— Можно, — кивнул офицер.

— Он врёт, — закричал кто-то из дворовых. — У него два клейма, масса, он раб, как и мы.

Отработочный кинулся на крикнувшего с кулаками, но офицер поднял руку, и все застыли на месте.

— Это неважно, — сказал офицер. — Свободу получают все. Вы можете уйти или остаться, никто не может вам приказать.

Он прислонился к стене, его вдруг словно ноги перестали держать. А рабы всё теснее грудились вокруг офицера и спрашивали, спрашивали, перебивая друг друга, не дослушивая ответов. Ни один белый не подпустил бы столько рабов так близко к себе. А этот не боялся. А потом офицер сказал, что ему надо ехать в другие имения, и ушёл, кто-то из лакеев побежал его провожать, и они остались одни. Он только сейчас заметил, что надзиратели куда-то смылись, и сразу забыл об этом. А вспомнил о сапогах. В общей куче их легко подменить, а они у него ещё совсем крепкие. И он тихо вышел из холла, нашел на крыльце свои сапоги и обулся. И видел, как разворачивается машина, зелёная с белой надписью на дверце маленькая машина, и видел, как она уехала. А ворота остались нараспашку. Он сел на крыльцо и смотрел на эти распахнутые ворота, и ничего лучше тогда не было. Потом… А! Потом началось… И это вспоминать сейчас не хотелось…

…Эркин оборвал воспоминание и прислушался. Где там Алиса? Слишком тихо. Он открыл глаза, осмотрелся. Вон она, сидит на подоконнике и смотрит в окно. Она, видно, почувствовала его взгляд, обернулась было, но тут же опять уставилась в окно. Ну и хорошо. Эркин осторожно попробовал размять правую руку. Плечо, конечно, болит, но двигать рукой уже можно. Попробовал опереться на правый локоть и крякнул от уколовшей в плечо боли. Снова лёг, напряг и распустил мышцы. Тело болело, но слушалось. Он откинул одеяло, чтоб не мешало, и занялся уже всерьёз. А то совсем суставы задубели. И не сразу заметил, что Алиса уже рядом и внимательно смотрит на него.

— Это ты зачем? — и, так как он не ответил ей, сама решила, — это такая игра, да?

Эркин нерешительно кивнул, натягивая на себя одеяло.

— Я тоже так хочу.

И она явно приготовилась лезть на постель.

— Нет, — почти крикнул он.

Алиса удивлённо смотрела на него.

— Тогда давай в другое играть.

— Нет, — повторил он.

— Со мной никто не хочет играть, — глаза Алисы наполнились слезами. — А маме некогда. Она работает. Ты тоже… то спишь, то тебе больно, то не хочешь…

Да, Женя работает, а он валяется, а если девчонка сейчас заревёт в голос и на её рёв кто-нибудь придёт… Эркин осторожно повернулся на правый бок, оберегая плечо, и теперь их лица почти рядом.

— Я не умею играть, Алиса.

— Как это не умеешь? — её удивление было таким беспредельным, что он улыбнулся. — А во что ты играл, когда был маленьким?

Эркин задумался, припоминая, и честно ответил.

— Не помню. Вроде и не играл.

— Так не бывает, — возразила Алиса. — И я тебя научу. Хочешь?

Он вздохнул: деваться некуда — и ответил.

— Ну, давай.

Что ему ещё остаётся?

К приходу Жени он уже освоил игру в «ласточкин хвостик». Алиса так разыгралась, что не сразу даже заметила мамино возвращение. И Женя, стоя в дверях, смотрела, как Алиса, румяная, с горящими глазами, вкрадчиво приговаривая: «Ласточка, ласточка, ласточкин хвостик», — медленно тянется к нему шлёпнуть его по запястью, а его рука лежит неподвижно, но в последний момент на слове «хвостик» взлетает, и Алискина ладошка натыкается на его жёсткую бугристую ладонь. И, судя по его лицу, он получал не меньшее удовольствие.

Почувствовав взгляд Жени, Эркин поднял на неё глаза и получил шлепок по запястью, и радостный вопль Алисы: «А я выиграла!» — стал концом игры. И Женя быстро улыбнулась ему, успокаивая.

— Так, а пообедать вы, конечно, забыли.

Женя говорила нарочито строго, и он в первый момент было напрягся, но видя её улыбку ответно улыбнулся и ответил так же подчеркнуто виновато.

— Заигрались.

— А я сегодня рано закончила, — говорила Женя, одновременно целуя Алису, быстро переодеваясь за дверцей шкафа, накрывая на стол и поправляя ему одеяло. — Что-то совсем работы не было, и нас отпустили, но обещали оплатить полный день.

— Мам, а сегодня русский день, — влезла в её скороговорку Алиса. — Чего ты по-английски говоришь?

— Не чего, а почему, — поправила её Женя. — Потому что Эркин русского языка не знает. А надо говорить на том языке, который все понимают. Или ты знаешь русский? — быстро повернулась она к Эркину.

— Нет, — покачал он головой. — Так, отдельные слова.

— Вот видишь, — это уже Алисе. — Иди мой руки. — И опять ему. — Замучила она тебя?

Эркин неопределённо шевельнул здоровым плечом и, так как она ждала его ответа, попробовал объяснить.

— Непривычно очень. Но не трудно.

Женя кивнула.

Как всегда, с её приходом всё так и кипело вокруг неё, вещи как сами собой летали по воздуху, укладываясь в нужное место, одновременно делалось множество дел, она появлялась и исчезала, и он только моргал, пытаясь уследить за ней.

И вот Алиса накормлена и отправлена во двор гулять, Эркин лежит, сыто отдуваясь, в полусонном оцепенении, со стола убрано, возле печки сохнут принесённые со двора поленья, на плите греется для вечерней стирки вода, ведро из уборной опорожнено, а Женя сидит у окна с шитьём. Ему, конечно, хотелось бы, чтобы она села рядом, но он понимает: всё дело в свете.

— Ну, как ты? — Женя отрезает нитку, вскидывает на миг на него глаза и снова вся в шитье. — Отошёл?

— Да. Завтра я встану.

— Встанешь, — соглашается Женя, — но побудешь пока дома. На улицу тебе рано. Сорвёшь сердце. Алиса сильно надоедала?

— Не очень.

— Ей скучно одной. Подружек у неё нет. Не обижают, и то хорошо.

— Она мне сказала… — он запинается, не зная, как об этом сказать.

Но Женя говорит сама. И так просто, будто ничего такого в этом нет.

— Что она «недоказанная». Да, так всегда пишут, когда нет сведений об отце, а по внешности — белая. Ты же знаешь.

— Да.

— Я старалась не попасть в Цветной квартал. Это ж как клеймо. Если б не война, меня б с ней загнали туда, а так… в последнее время за этим так строго не следили.

Эркин молча кивал. Она подняла его рубашку, быстро оглядела её, нашла ещё одну дырку и опять разложила на коленях.

— Как глаз? Видит?

Эркин закрывает ладонью левый глаз и осматривает комнату правым.

— Видит. И рука зажила.

— Мг, то-то ты ею не шевелишь.

— Шишка долго болит. А сустав цел.

Она быстро вскидывает на него глаза, улыбается его залихватскому тону и продолжает шить, улыбаясь. И он молча следит за ней.

Женя встряхнула рубашку.

— Ну вот. Швы я все сделала, и пуговицы, а ткань хорошая. Сейчас брюки посмотрю. Вроде, они целые.

Эркин кивнул. В общем, он следил за собой, и, уходя из имения, переоделся во всё новое, даже рубашку взял господскую, но поспал на земле, потолкался по дорогам — всё и обтрепалось.