Чья-то тень легла ему на колени и руки. Эркин медленно поднял голову и увидел немолодую полную женщину. Он уже видел её во дворе, видел как-то Женю, разговаривающей с ней. Что ей надо? Она молчала, и он уже думал приняться за работу, когда она заговорила.

— Мне нужно переколоть дрова. Ты можешь это сделать?

Эркин отложил топор и точило и встал, оказавшись на голову выше женщины. Она сразу отступила на шаг, почти шарахнулась.

— Да, мэм. Только колоть, мэм?

— Да, — твёрдо ответила она. — Переколоть и сложить.

— Хорошо, мэм. Я могу это сделать.

— Сколько это будет стоить?

— Лишнего я не возьму, мэм.

Теперь он хорошо видел её лицо. Не злое, но брюзгливо отчуждённое, как у большинства белых женщин, когда они разговаривают с цветными. Он привычно смотрел не на неё, а вбок. Прямой взгляд может быть расценен как дерзость или ещё хуже. Смотреть в упор на белую женщину разрешено только спальнику и только во время работы, а то тоже могли влепить так, что мало не было. Видимо, она сочла его взгляд и тон достаточно смиренными, и её голос стал чуть мягче.

— Две кредитки?

— Надо посмотреть, сколько работы, мэм, — рискнул он не согласиться сразу.

Она, помедлив, кивнула.

— Хорошо. Вот мой сарай. Приходи завтра утром.

— Хорошо, мэм. Завтра утром, мэм.

Он подождал, пока она отойдёт, и снова взялся за топор. Вот и на завтра задел есть. Но если надо пилить, придется искать Андрея. А после вчерашнего… Согласится ли он, лагерник, и дальше работать со спальником?…

…Распределитель был набит битком. Они это поняли ещё во дворе, как только их вытряхнули из кузова перевозочного фургона, по гулу, доносящемуся из зарешеченных окон. Отчаянно ругаясь, проклиная работу, начальство и рабов, надзиратель гнал их по коридору, останавливал перед камерами, вглядывался через решётку в плотные толпы и гнал их дальше. Так они прошли через весь рабский коридор до перекрёстка. И надзиратель снова остановил их. И погрузился в раздумье. Дальше прямо камеры с отработочными, налево отходил коридор с детскими камерами, а направо… направо короткий коридор с глухими дверями вместо обычных решёток. Там лагерники. Ошибиться невозможно: все распределители одинаковы. Да и детский щебет и визг слева, неразборчивый гортанный шум впереди и зловещая тишина справа были достаточным объяснением. Надзиратель задумчиво похлопывал дубинкой по ладони, а они стояли и молча молили об одном — вернуться обратно. Спальнику везде худо, но не дай бог попасть к отработочным, а про лагерников и думать страшно. Для индейцев быть в одной камере с рабом — наказание, и расправлялись они с рабами по-чёрному. А лагерников сами надзиратели называли зверями.

— Ну и чего ты застрял? — подошёл второй надзиратель.

— Да вот, прислали, — их длинно и смачно обругали, — а куда их заткнуть, спальников поганых! Всюду битком.

— Да уж, точно, — сочувственно засмеялся второй. — Сунешь в детскую, они тебе за ночь всю мелюзгу перепортят, а к краснорожим, так их попортят.

«В детскую, сэр! — беззвучно кричал он — Никого мы не тронем». Он покосился на соседей. Молоденький, лет пятнадцать ему не больше, негр посерел и держался на ногах только страхом перед падением, а другой — старше него — очень тёмный мулат угрюмо смотрел в никуда остановившимися глазами.

— Вот и думай. Этих, — надзиратель ловко одним ударом прошёлся по рёбрам всех троих, заставив их выпрямиться, — этих не попорть и за мелюзгой присмотри. Что мне, всю ночь у камеры стоять?!

— Совсем начальство опупело. Распродаж неделю как нет, месяц как последняя сортировка была, а всё принимают.

Они ещё поругали начальство, и надзиратель вздохнул.

— Только к полам их.

Второй присвистнул.

— Рискуешь!

— Рискую, — согласился надзиратель, — только где без риска, там вычет обеспечен.

— Ну, смотри. Узнают…

— От тебя?

— Обсудим?

— Обсудим, — согласился надзиратель и ударом дубинки завернул их направо. — Вперёд, ну.

Дубинка на каждом шагу тыкала его между лопатками, но он не мог заставить себя идти быстрее. Надзиратель изошёл руганью, пока они добрались до двери в конце правого коридора. Подошёл ещё один надзиратель с автоматом. К лагерникам надзиратели входили только с оружием и вдвоём. Тяжело открылась толстая дверь, автоматчик рявкнул: «Лежать!» — и тут он получил такой удар, что влетел в камеру и, врезавшись в заднюю стенку, упал на что-то мягкое и живое, и тут же рядом с ним так же упали двое других спальников. И сзади лязгнула, закрываясь, дверь. Он сразу вскочил на ноги и метнулся к двери. Во всех камерах спальники, если только они не были одни, занимали место у двери, чтобы прикрыть спину. Остальные последовали за ним. Сбившись в углу, они ждали самого страшного. Но лагерников было всего трое. Один на один — уже легче. Хоть от белых отбиваться не положено, но если умеючи… но… но Малец уже сдался, так что если до дела дойдёт, то их двое. Он переглянулся со Старшим и понял — тот думает так же. Но и из лагерников один, седой, лежит у стены и даже не шевелится, а двое других, растирая ушибленные места, смотрят на них, но подходить пока, вроде, не собираются.

— Вот из-за такого дерьма… — сказал один из лагерников.

И он сжался, ожидая начала камерной пытки. Но заговорил второй.

— Рабы?

— Да, сэр, — ответил Старший.

Для раба любой белый — господин. Хоть, говорят, лагерники теряют расу, но если словом умилостивить… Нет, не получилось.

— Спальники, что ли?

— Да, сэр, — голос Старшего упал до шёпота.

Лагерник, назвавший их дерьмом, засмеялся, и Малец беззвучно заплакал от этого смеха.

— Ты смотри, какие удобства! — смеялся клокочущим смехом лагерник. — Даже три сразу. Позабавимся?

— Охота мараться, — брезгливо поморщился другой.

— А для чего ж их к нам сунули?

Страх туманил голову. Он знал, что сделает всё, что ему прикажут эти двое, что он не сможет, не посмеет сопротивляться.

— Ну не для твоего же удовольствия.

— Тогда что ж, — голос лагерника стал угрожающим, — тогда в поношение, значит? Так?!

— Какое тебе поношение после приговора? Оставь их. Сам говоришь: дерьмо. Ну, так не марайся.

— А ты подумал, что с нами в лагере свои же сделают, если кто узнает, что мы со спальниками в одной камере были. Сам захотел такого же?

— Чёрт! — растерялся второй. — Об этом я и не подумал. Тогда у нас что ж, и выхода нет?

— Выходит, нет, — вздохнул смеявшийся и встал. — Попробуем малой кровью, чтоб и волки сыты были…

Он сжался в комок, обхватив голову и стараясь закрыть грудь и живот. Рядом так же свернулся Малец, а Старший вдруг рванулся и встал на колени, закрывая их раскинутыми руками.

— Меня… возьмите меня… они же молодые, не надо их… я джи, я всё умею… вы будете довольны… — и судорожно, путаясь, рвал с себя одежду.

Лагерники, видно, не ждали такого и оторопели. Но тут Седой застонал и повернулся на спину. Лагерники сразу отошли к Седому, и он рискнул чуть отвести руки от глаз. Седой как раз повернул голову к двери, и он увидел его страшное изувеченное лицо в крови и струпьях и неожиданно яркие голубые глаза. Оба лагерника склонились над Седым, стали его укладывать поудобнее, тот, что предлагал не мараться, снял с себя полосатую куртку и, свернув, подложил под голову Седому. Седой хотел что-то сказать, но получался невнятный стон. А он знал, что это только отсрочка, что как только они уложат Седого, пытка ожидания смерти возобновится. И кого молить о спасении? Трясся и что-то шептал Старший, признавшийся в своей работе в Джи-Паласе, вызвавшийся идти первым. Плакал Малец.

— Лежи, лежи, — голоса лагерников полны заботы и участия. — Сейчас, потерпи немного.

Спасение пришло неожиданно. Распахнулась дверь, и в камеру вошёл надзиратель с автоматом и ещё двое с дубинками. Оглядев скорчившиеся тела, поникшего обнаженного раба на коленях и валяющуюся на полу одежду, надзиратели удовлетворенно хмыкнули и дубинками подняли их.