— Смотри на меня, ну! Ты же спальник, ты должен уметь. Ну, чего молчишь?

— Я скотник, мэм, — тихо отвечает он.

Она звонко заливисто хохочет, запрокидываясь так, что платье почти сваливается с неё.

— Я и забыла! — выкрикивает она сквозь смех. — Я ж тебе всё на ломке отдавила! Они у тебя были такие большие, раздутые. А теперь маленькие и плоские, да? — она наваливается на загородку грудью. — А ну-ка, покажи. Покажи-покажи!

Сцепив зубы, он стоит неподвижно. Зибо испуганно затих, даже птицы вроде замолчали, и коровы не фыркают. А она не унимается.

— И ты теперь не мужчина, да? И женщины тебя не волнуют? А мужчины? Как ты с Зибо управляешься? А-а, знаю, это Зибо с тобой управляется. Зибо! — она оглядывается по сторонам. — А ну, иди сюда!

На полусогнутых трясущихся ногах Зибо выходит, нет, выползает из стойла в проход и, понурившись, встаёт перед ней.

— Вот он я, мисси, — звучит жалкий лепечущий шёпот.

— Так как ты управляешься с ним, Зибо? Каждую ночь, да? — она хохочет и хлопает в ладоши, радуясь очередной выдумке. — И ты иди сюда, давай, давай, живее, краснорожий!

Он не хочет, но привычка к повиновению сильнее. Он кладёт скребницу и выходит из стойла.

— А теперь, — она хищно улыбается, облизывая губы, — а теперь вы покажете мне, как это у вас по ночам получается. Давайте, раздевайтесь. Посмотрю, как вы трахаетесь. Ну, живее, скоты!

Он смотрит на несчастное, сразу постаревшее лицо Зибо, на его дрожащие руки. Зибо медлит, но если покорится, то ему придётся… Он закрывает глаза, чтобы не видеть этого… И вдруг от сильного удара в ухо отлетает к стене и слышит, как падает со стоном Зибо, а над ним гремит голос Грегори.

— Бездельники, дармоеды! За полдня не убрались! Оба без жратвы останетесь!

Он осторожно приоткрывает глаза. Да, Зибо лежит на полу, а между ним и этой девкой стоит Грегори.

— Здесь не место для молодой леди, тем более такой красивой.

Он видит, как Грегори шарит глазами по её разрезам, а она, хихикая, потягивается под его взглядом. Грегори обнимает её за талию и ведет к выходу. Она склоняет голову ему на плечо, томно вздыхает и, проходя мимо Зибо, небрежно тыкает узким носком лакированной туфельки в живот старика. Ударить ещё и каблуком она не успевает. Грегори почти уносит её на себе, что-то шепча ей, от чего она похабно виляет задом. У дверей Грегори оборачивается.

— Чтоб когда вернусь, всё готово было! — и исчезает вместе с ней.

Преодолевая звон в голове от оплеухи, он встаёт и подходит к Зибо.

— Ну, как ты?…

Зибо поднимает на него измученные глаза.

— Сынок, прости, сынок…

…Эркин резким выдохом перевёл дыхание. За что просил прощения Зибо? Он-то в чём виноват?

Заворочалась, забормотала во сне Алиса. Луна, что ли, её беспокоит? Эркин встал с подоконника и задёрнул штору. И оказался в полной темноте. С войны, видно, занавески у Жени остались. Ощупью добрался до стола и сел.

Тогда обошлось, и потом ещё пару раз ему удавалось от неё увернуться. А если рабы лезли, так там просто: бил сразу, не глядя, мужик или баба — ему без разницы. И всё равно. Спальник. И у всех одно сразу на уме. А он тогда, чуть боли отошли, и прочухался немного, попробовал кое-что из прежних упражнений, что с питомника, с учебки помнились. И от боли чуть в голос не заорал. И мышцы не слушались. Как будто перерезали их. Больше он и не пытался. Суставные упражнения помнит, хоть сейчас весь комплекс сделает. И мышечный. Для всех мышц. Кроме этих. Правду говорили: перегоришь — всё, кончен спальник. И рад был тогда этому. Что нет обратного хода. Что расстреляй его, хоть насмерть запори, а спальником он уже не сработает. А сейчас… Если Женя позовёт, что ему делать? Руками ему не сработать. Ладони загрубели, не гладят, царапают. Он провёл ладонью по щеке. Скребница — не ладонь. Женя, милая, не надо, я всё сделаю, сдохну на работе, но этого не могу больше. Двадцать пять мне. Срок спальника. Дальше Пустырь и Овраг, Женя. Он уронил голову на стол, на скрещённые руки. Поздно, Женя, зачем так поздно всё пришло? На глазах вскипали слёзы бессильной жалости. Не к себе. К Жене. И впрямь спальники за что ни возьмутся, всё поганят. Только не виноват я. Перегорело всё у меня. Там, в этих ночах в имении, когда корчился от нестерпимых, ломающих тело болей, затыкая себе рот кулаком, чтоб криком не выдать себя, не накликать надзирателя. Говорили ему, как всем, все спальники знают. Вработанному спальнику больше трёх суток без работы нельзя, семя загорится, а вытерпишь, не сдохнешь от боли, перегорит семя, и всё, конец твоей работе, конец спальнику. И куда, кроме Оврага ты тогда годен? И вот, сам и получил это, по полной мере. Если б не та стерва… А теперь что? Поздно. Пять лет как перегорело.

Боясь потревожить Алису, Эркин опять, как тогда, закусил до боли кулак и этой болью перешиб, пересилил ту боль и словно провалился в забытьё.

Весь огромный особняк, казалось, наполнен, пронизан музыкой. Она была везде. Но в эту комнату доносилась тихим успокаивающим фоном и не мешала беседе.

Когда-то это был кабинет хозяина дома. От былого осталась тяжёлая тёмная мебель, камин… Но шкафы с выбитыми стёклами пусты, разрезы на креслах и диване стянуты редкими грубыми стежками, стол изрезан и покрыт ожогами от сигарет, каминная полка разбита. Но пятеро мужчин высокомерно не замечают следов разгрома. В камине горит огонь, на окнах плотные шторы. Пламя камина и огоньки сигарет составляют освещение комнаты. Им этого достаточно.

— Ну что ж, поработали вы неплохо. Были, конечно, накладки, эксцессы, но где без них? И я не говорю: хорошо. Неплохо.

— Мы поняли.

— Отлично. Идея с балом очень и очень перспективна. И этого… оратора отметьте.

— Вы о…?

— Не надо фамилий. Званий и чинов тоже. Мы говорим откровенно, и излишества не нужны.

— Я согласен. Весьма перспективный человек.

— Да, его следует поощрить. Он давно работает?

— Как все.

— Кстати о перспективах. Займитесь сплочением белых. Именно в этом направлении. Мы — единая раса. И обратите внимание, это стратегическая задача.

— То есть вы хотите, чтобы мы…

— Да-да. Конфронтация с русскими была величайшей глупостью Империи.

— Мы уже работаем в этом направлении.

— Отлично.

— Русские должны войти в нашу среду. Когда мы начинали… вспомните наши победы. Вместо опоры на население мы занялись его чисткой и сортировкой. И получили партизан.

— Да, вы правы. Я ведь был там тогда. Нас встретили достаточно индифферентно, даже лояльно. Но первая же акция… и пошло-поехало.

— Разумеется. Итак, мы проиграли войну. Империи нет. Но она есть. Это мы, это танцующие внизу, это все… Империя — это белые. Если мы сумеем это внушить, то Империя возродится. И на более обширной территории, чем раньше.

— Грандиозно!

— Грандиозность замысла в его осуществлении. Всё зависит от нас.

— Разумеется!

— Итак, сплочение белых и в этом сплочении отделение от цветных. Будьте предельно внимательны с «недоказанными». Смотрите не на волосы и кожу. На поведение. Белого отличает поведение, чувство расовой гордости. Конфронтацию с комендатурой сведите к минимуму. Пока это не нужно.

— Пока?

— Да. Комендатура в будущем должна поддерживать нас. Поэтому сейчас никаких явных конфликтов. Явных!

— И инициатива конфликта должна исходить от цветных.

— Вы предлагаете только обороняться?!

— Русские любят защищать обиженных.

Собеседники понимающе заулыбались.

— Так что придержите мальчишек. Пока. Пусть тренируются. Пока на мишенях. Больше внимания взаимопомощи, поддержке. Расовая гордость не допускает страдания соплеменника. Я достаточно ясно говорю?

— Да, но вы сказали, не спорить с комендатурой. Они требуют интеграции цветных.

— Интегрируйте их на положенное им место. Должно изменяться название, а не суть. Если цена недоступна, то в этот магазин и не заходят. Но никаких надписей на дверях. Это должно быть как бы само собой.