А когда Нолл растворился в толпе, бросил Андрею.
— С меня пятёрка.
— Ты…
— Заткнись.
Эркина словно несла какая-то сила. На отвердевшем лице ходили желваки, глаза прицельно сощурены…
— Много просишь, мамми. Не стоит это дерьмо столько.
— Какое дерьмо? Ты что несёшь, краснорожий? Смотри получше.
— Смотрел. Сбавь вдвое.
— Смотри ещё!
— Вижу. Втрое сбавь, мамми. Я деньгами плачу.
Таким Андрей Эркина еще не видел. Но знал, что когда человек пошёл вот так, напролом, лучше на дороге не стоять.
Жара ещё только начинала спадать, когда Эркин пришёл домой. Алиса увидела его из окна и побежала вниз, чтобы открыть ему. Эркин забросил покупки в кладовку, выложил на комод деньги и пошёл в сарай. Щепать лучину.
Три месяца. Без Жени. Без её рук, её голоса… Но пока его нет в городе, она в безопасности. Её не тронут. Белая Смерть не заметит её. Если он не будет маячить где-то рядом. Так о чём ещё говорить? Когда шерстят, надо переждать. Фиг его достанешь из стада. А достанут, так только его. И не на глазах у Жени, если что. Эркин надколол очередное полено и одним ударом развалил его на более тонкие. Так, лучины он нащепал на полгода. До осени хватит. Теперь ещё тонких полешек. Печку не топить, а на плиту…
Игравшая во дворе Алиса то и дело подбегала, заглядывала в сарай, где ворочал поленьями Эркин, и снова убегала.
Наконец, он оглядел свою работу. До осени хватит. Должно хватить. Разложил инструменты и вышел во двор. Он не переоделся, и рваная тенниска болталась на его мокро блестящих от пота плечах. Теперь воду. Воды побольше. До осени ему не натаскать, но пусть хоть на завтра ей хватит.
Он таскал воду, как заведённый, размеренным не меняющимся шагом. И выражение мрачной решимости на его лице исключало всякую попытку не то что заговорить, даже просто стать у него на дороге.
С тем же выражением он, закончив с водой, разжёг плиту и стал собирать вещи. Алиса поднялась за ним и теперь молча, стоя в дверях кухни, следила, как он укладывается.
Рубашки… все надо, тенниска разорвалась сильно, поползла. К завтрашнему не заделать. Ладно, обойдётся. Поедет в рябой. Клетчатая, тёмная… Майки… не надо. Трусы… К ощущению поддетых под штаны трусов он так и не привык. И надевал их только из-за Жени, и чтобы, если придётся скинуть штаны, не оказаться голым. Вообще-то… всё же прикрытие, мало ли что. Значит, берёт все три смены. Носки… пусть лежат. И кроссовки не нужны. Верхом без сапог нельзя. Всего ничего сидел и оббил лодыжки о стремена. Портянки… это обязательно. Три пары. Одна на нём, одна сохнет, одна сменная. Полотенце. Штаны?.. Нужна сменка. Куртка. Спать у костра и осенью уже прохладно, и в дождь. Шапку тоже. Так, что же остаётся? Майки, носки, кроссовки.
Эркин усмехнулся, оглядывая вещи. Много набирается. Пожалуй… клетчатую рубашку и трусы, одну пару оставить. И джинсы. Чтоб было во что переодеться, когда вернётся. Повертел коробочку с помазком и бритвой. Ну, это ему не нужно. Как лежала, так пусть и лежит. Подарок всё-таки. От доктора. Откуда тому знать, что… Стоп, нечего об этом.
Он собрал и отнёс в кладовку то, что решил оставить, и начал укладывать в мешок отобранное.
Тут пришла Женя. И так и застыла в дверях, непонимающе глядя на разложенные на столе и табуретке его вещи и на него, сосредоточенно укладывающего мешок. Эркин как раз взял тряпку с вколотой в неё иголкой и намотанными на углы нитками, свернул в тугой аккуратный комок и, почувствовав взгляд Жени, поднял голову и повернулся к ней. И Женя увидела его лицо, отвердевшие плотно сжатые губы, вздутые от напряжения желваки, мрачно блестящие глаза.
— Что? Что это такое? Ты… уходишь?
— Я нанялся пасти стадо. На три месяца, до осени.
— Как это? — не поняла Женя. — Ты уходишь?
Она шагнула к нему, уронив на пол сумочку.
— Я нанялся, — тихо повторил он. — До осени.
— Нет, — она сказала это тихо, но он вздрогнул, как от крика, и Алиса вцепилась растопыренными пальцами в косяк, глядя на них расширенными глазами. — Нет, не пущу. Нет!
— Женя, — он шагнул к ней. — Женя, это работа. До осени. Хорошо заплатят…
— Нет, — перебила она его. — Нет, мне деньги не нужны.
Женя закусила губу, пересиливая, заставляя себя говорить спокойно. Он стоял перед ней, голый, в одних трусах, бессильно свесив мускулистые руки вдоль тела, но глядя ей в лицо с тем же выражением мрачной решимости.
— Мне не нужны твои деньги, — повторила Женя. — Я…
Но теперь он перебил ее.
— Я за твой счет жить не буду.
— Что я, не прокормлю…?
И снова он не дал ей договорить.
— Меня уже кормили. Двадцать пять лет. Хватит.
— Хорошо, но ты и здесь хорошо зарабатываешь.
— Сегодня за полдня пятёрку еле набрал, — усмехнулся он одними губами.
— Всё равно. Я не отпущу тебя. Найдёшь в городе работу…
— Женя! — и вырвалось то, чего он не хотел говорить. — Белая Смерть в городе.
— Что? Что ты такое?!..
— Женя, — он рванулся к ней, потому что ему показалось, что она падает.
Она бы и в самом деле упала, если бы он не подхватил её. Эркин смахнул с табуретки на пол лежавшие там рубашки, усадил Женю и опустился перед ней на колени, держа её за руки.
— Женя, что с тобой?
От его решимости уже ничего не осталось. И если она сейчас повторит своё «нет», он… он завтра утром вернёт задаток, десять… чёрт, он же потратился уже, ну, попросит у Жени, доложит и вернёт. И пусть давится беляк своими деньгами.
— Эркин, — Женя вздохнула, словно просыпаясь. — Ты знаешь, что такое «белая смерть»?
— Мне говорили… Так прозвали одного белого, говорили, где он, там… ну, после него трупы. Я подумал. Не будет меня, тебя не тронут. Надо переждать, пересидеть… Я ж только до осени, на три месяца…
— Эркин, — он сразу замолчал. Голос Жени спокоен и ровен, глаза смотрят куда-то поверх него. — Эркин, мне десять лет было, отец вот так ушёл. Сказал, что… что на неделю, а через два дня маме сказали, её вызвали даже и сказали, что отца… что его нет. Я спросила, почему, и она ответила: «Белая смерть». И велела никому ничего не говорить и ни о чём никого не спрашивать. И она забрала меня из школы и отправила в другую. В интернат. Очень далеко. Там мне и написали вместо Евгения Маликова Джен Малик. Я писала домой, маме. На два письма она ответила. Учись хорошо, слушайся учителей. А потом пришла… бумага, что адресат выбыл. Я написала соседке. А она прислала… Я не поняла сначала. Глупое такое, бестолковое письмо. По-английски. С ошибками. А потом я прочитала заглавные буквы и получилось по-русски: «Ee wzyala belaya smert». И я больше никого ни о чём не спрашивала. И не вспоминала. И даже не осталось ничего…
Она замолчала, глядя перед собой остановившимися глазами. Но… но он уже видел такой взгляд, у Андрея, там, на станции…
— Женя!! — он дёрнул её за руки, грудью налёг на её колени. — Женя!
Она очнулась, опустила глаза и горько улыбнулась.
— Белая Смерть не один человек, Эркин. Их много.
— Женя, ну… ну я останусь…
Она покачала головой и не то чтобы убрала руки, а так повернула их, что не он, а она держала его пальцы в своих.
— Нет, Эркин. Я не могу, не хочу держать тебя. Ты свободный человек.
— Женя, я вернусь. Это до осени. До жухлой травы. Поверь мне, я вернусь.
Она грустно улыбнулась.
— Верю. Конечно, верю, — она мягко высвободила руки, сильно потёрла ладонями лицо, встала. — Надо собрать тебя.
Он, по-прежнему стоя на коленях, смотрел на неё снизу вверх.
— Встань, — попросила она. — Не надо так стоять. Встань.
Он медленно встал, подобрал рубашки, скомкал их. А Женя уже поцеловала Алису, переоделась и захлопотала. Отобрала у него рубашки, поставила чайник, пересмотрела отобранное им в дорогу и велела тёмную рубашку оставить дома, и штаны, а ехать в клетчатой и джинсах.
— Джинсы как раз для этого, а штаны ты о седло сразу протрёшь. И ещё одно полотенце возьми. Вафельное.
