Повести, конечно, требовали от автора большого труда и времени, а для построения сюжета – какого-то неординарного случая из жизни героя. Если бы автор только рассказал читателям о своем «очень тяжелом впечатлении» при посещении Зоологического сада (как записано в дневнике 1924 года по поводу создания «Мурзука») и не пожалел бы затворницу-рысь, не придумал в своей повести ей побег, то не было бы и «Мурзука».
С начала 1924 года в журнале «Новый Робинзон» В. Бианки не только печатает первые рассказы, но и ведет раздел «Лесная газета» – пока это сочетание фенологических заметок, известий из Зоопарка, рассказов о страшном наводнении в нашем городе (уже Ленинграде) в октябре 1924 года, а не будущая книга.
Повесть эта стала первым произведением Виталия Бианки, переведенным на иностранный (английский) язык. А друг отца рассказывал, что видел в краеведческом музее в Томске группу слепых школьников. Кто-то из них стал ощупывать чучело рыси и радостно воскликнул: «Мурзук, Мурзук!» Ведь повесть печаталась даже шрифтом для слепых.
«„Одинец“ – „монография“ о лосе (как „Мурзук“ – „монография“ о рыси), последнем лосе лебяженских лесов, о лосе, переплывшем Финский залив в поисках новых мест, где б не тревожили его вечно люди» – так отец рассказывает в письме к О. И. Капице о новой повести. И в следующем письме: «Пишу „Одинца“ – рассказ о лосе. Пишу захлебываясь. Увлекает и фабула, и то, что ярко вспоминаются встречи с лосями, охота, мой чудесный лосенок, пойманный и вскормленный своими руками». Весной 1927 года той же Ольге Иеронимовне снова об «Одинце»: «Линия фабулы ломаная, с поворотами, тупыми и острыми углами и без точек там, где точка казалась бы необходимой. А это последнее окрашивает в другой смысл все уже рассказанное… Заканчиваю переделывать „Одинца“. ‹…› Я все же полагаю, что через 10 лет о людях писать буду. Кое в чем я очень упрям». Последнее замечание связано, видимо, с тем, что как-то сложилось мнение, будто Бианки может и должен писать только о природе, а не о людях.
И, наверное, главное, что помогло начинающему писателю, а потом и окончательно выбравшему свой путь профессионала, – это то, что рядом с ним была друг и помощница, жена Вера Николаевна. Она не только освободила его от всех домашних забот, но и помогала в его писательском деле: переписывала рукописи (пишущей машинки еще не было), общалась с издательствами, разумно распоряжалась получаемыми мужем гонорарами. Во всем царило полное доверие друг к другу, взаимопонимание при большой разнице характеров. И не случайно, конечно, отец писал, что если когда-то будет издаваться его собрание сочинений, то он хочет, чтобы оно было посвящено Верике, его жене.
С 1924 года Виталий Бианки начал вести в журнале «Воробей» раздел о природе, названный им «Лесная газета»; многочисленные иллюстрации – художника и биолога А. Н. Формозова. А раздел «Как мы работаем» вел друг отца Борис Степанович Житков.
Встретились и подружились Бианки и Житков в недавно организованной детской редакции Государственного издательства (потом – «Детгизе») в здании бывшей компании «Зингер» на Невском. Борис Степанович стал ближайшим другом отца, старшим для него во многих отношениях, не только по возрасту. В журнале «Детская литература» в 1939 году (к годовщине смерти) была опубликована статья Бианки «Борис Степанович Житков и его литературное наследие». В ней он характеризует Житкова как очень разностороннего человека, умельца на все руки, прекрасного рассказчика и, конечно, писателя. Я, хоть была маленькой, помню Бориса Степановича и у нас дома, и когда отец брал меня к нему в гости. А что рассказать могу? – да ничего. Запомнился больше всего желтый тряпочный абажур над круглым обеденным столом, вероятно, потому, что у нас в столовой была высоко у потолка люстра со стеклянными абажурами. Да и внешность Бориса Степановича запомнилась – наверное, тоже по контрасту: он был ростом гораздо ниже отца. Вот и все. К сожалению, о многих интересных людях, с кем в детстве я познакомилась через отца, ничего рассказать не могу, хотя след в моей душе они явно оставили.
Виталий Валентинович и Вера Николаевна в Студии детских писателей при Институте дошкольного воспитания 20 мая 1925 года.
Слева направо: на полу И. В. Лепко, Н. Л. Дилакторская и А. Л. Слонимский; сидят М. М. Серова, М. Л. Толмачева с внучкой, С. Я. Маршак, О. И. Капица, А. А. Афанасьева; стоят Е. И. Кальвайц, В. Н. Бианки, В. П. Абрамова-Калицкая, Н. А. Башмакова, Е. Н. Верейская, Е. П. Привалова, А. И. Лебедева и В. В. Бианки.
Из друзей отца хорошо помню Евгения Львовича Шварца. Его пьесы ставились Акимовым в Театре комедии. Вообще родители мои любили и посещали театр Акимова больше, чем какой-либо другой. Прекрасные там были актеры: помню Юнгер, Сухаревскую и, конечно, Тенина. Помню и забавный случай того давнего, довоенного времени. На вечерние спектакли не пропускали детей до 16 лет, а мне было меньше. Очень хотелось пойти, да и родители были не против. Я попросила паспорт у дочери нашей дворничихи-татарки (фотографий в паспортах тогда не было) и превратилась в Мамлакат. Контроль прошла уверенно, контролер не усомнился, что мне уже 16.
Александр Иванов, Сашун – бийский ученик Виталия и Веры, ныне студент Петроградского университета, в будущем – известный орнитолог, доктор наук, сотрудник Зоологического музея (института), продолжатель дела В. Л. Бианки как в области научной и музейной орнитологии, так и в библиографии по орнитологии. Друг семьи; фотографии, сделанные его рукой, сохранили память о времени начала творческой работы писателя Виталия Бианки.
Помню Александра Гавриловича Бармина, хотя в военные годы у отца отношения с ним стали натянутыми. А вот Иван Сергеевич Соколов-Микитов был дорог моему отцу и как человек, и как спутник на охоте, потому наши семьи многие годы жили летом поблизости друг от друга на Новгородчине и в первый военный год вместе эвакуировались на Урал.
С Еленой Яковлевной Данько отец был дружен с начала детгизовских времен. Выписан у меня из письма отца его отзыв о ней: «Елена Яковлевна – мыслитель. Великолепная голова и по эрудиции, и – что особенно ценно – по способностям. Кроме того, Елена Яковлевна – художник. Комбинация, возносящая ее на огромную высоту». Конечно, я ее хорошо помню: высокая, худощавая и строгая. Помню и ее книжки – «Китайский секрет» о фарфоре, «Деревянные актеры» о театре марионеток. Жила она с сестрой на окраине Ленинграда, у Фарфорового завода. Сестра была скульптором, там работала, а Елена Яковлевна иногда раскрашивала ее скульптурки. Помню, что сестрами были сделаны фарфоровые статуэтки актеров Театра комедии в разных ролях, которые выставлялись за стеклом в фойе театра. Думается мне – не через Елену ли Яковлевну родители мои в первый раз попали в театр Акимова? А вот когда отец взял меня в гости к Елене Яковлевне, она сводила меня в Музей фарфора, что при заводе, – до сих пор помню некоторые выставленные там вещи.
Сергей Евгеньевич Рахманин, друг лебяженского детства, а теперь – один из первых иллюстраторов молодого писателя
Сохранилось несколько писем Елены Яковлевны к отцу моему, последнее из блокадного Ленинграда – о том, что живет она с матерью и сестрой в писательском доме на канале Грибоедова, 9. Умерла она по дороге в эвакуацию…
Письма Елены Яковлевны к Виталию Валентиновичу дают нам, я бы сказала, отрезвляющую оценку «Детгиза» 1930-х годов, роли в нем С. Я. Маршака, положения авторов печатающихся книжек. Конечно, это было давно, и те, кто теперь интересуется историей «Детгиза», представляют эти годы как его безусловный расцвет. В журнале «Нева» № 11 за 1987 год была статья Е. Жеглова с характерным заголовком «Дом, который построил Маршак». Что говорить, построил, ведь «материал» для постройки был хороший, а вот как шло «строительство» – вопрос другой. Несколько писателей, в том числе Б. С. Житков и с ним мой отец, осуждали диктатуру Маршака и сопротивлялись ей. Маршак царствовал как «некоронованный король» – официальной должности не занимал, но четырем молодым редакторам указания давал, а они действовали соответственно. И, конечно, отец не повторил бы в поздние годы свою благодарственную надпись 1923 года. Возмущался, когда слышал, будто «Лесной газетой» он обязан Маршаку. Позволю себе привести здесь часть письма Елены Яковлевны Данько моему отцу от 13 декабря 1937 года как неприятное свидетельство тех лет: «Последние события и факты, которые я недавно узнала, совершенно убедили меня в том, что для Самуила Яковлевича интерес „дела“ детской литературы стоит (и стоял все время) черт знает где позади… Каждый работавший с Маршаком заключил с ним негласный договор: он дает нам печататься, ставит на нас свою марку, а за это – наши книги должны служить ему пьедесталом, и в любое время, если ему понадобится, он может сказать, что это он написал их».
