Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Виктория Токарева

Когда стало немножко теплее

Следующие праздники

Если бы я был известный летчик-космонавт, то путешествовал бы сейчас по всему земному шару, фотографировался бы рядом с королевой, вернее, королева рядом со мной. Но я не космонавт, а инженер, работаю в проектном институте с окладом сто пятьдесят рублей в месяц. Королева ничего про меня не знает. Самое представительное лицо, с которым я общаюсь, - заместитель начальника отдела Симаков. За глаза его зовут «дед Шурик». Дед собирается на пенсию и вместо себя готовит меня. Я должен буду продолжать дело его жизни, поэтому Симаков предъявляет ко мне повышенные требования.

Каждый раз, когда я прихожу в отдел, Симаков спрашивает - почему я опоздал. Я отвечаю, что опоздал всего на две минуты, что, если это время перевести на деньги, окажется ноль целых одна десятая копейки. А ноль целых одна десятая копейки - такая мелочь, о которой интеллигентным людям неудобно разговаривать.

Но Симаков переводить время на деньги отказывается, у него на этот счет своя точка зрения.

Мой кульман ближе всех к телефону, поэтому я каждые пять минут снимаю трубку и говорю «але».

Я знаю все голоса, и если звонят Мише - говорю: «Иди, это мама» или «Иди, это папа», в зависимости от того - чей голос.

Миша хочет жениться и каждые три месяца объявляет конкурс на невесту. Но заявлений почему-то не поступает.

В конце каждого квартала Миша предупреждает: «До конца конкурса остается семь дней».

Одна из причин Мишиного неуспеха - его рост. Он возвышается над землей на один метр пятьдесят восемь сантиметров.

Вторая причина - его брюки. Во-первых, он их не гладит, а во-вторых, невнимательно застегивает. Он знает одной лишь думы власть, и ему не до деталей. Миша сдал кандидатский минимум, собирается вносить вклад в науку, что-то пишет.

- Зачем ты пишешь? - спрашиваю я.

- Не могу молчать, - говорит Миша.

Миша не может молчать, значит, он талантлив. Когда человек чувствует в себе талант, он обязательно сядет и сочинит диссертацию или нарисует натюрморт. А я ничего не пишу и не рисую, потому что ничего в себе не чувствую. Я, правда, чувствую музыку и могу простучать любой ритм - пальцами по столу и вилками по тарелке. Когда я слушаю джаз, у меня ходят все мышцы. Я топаю ногой, трясу головой, и даже уши у меня двигаются.

Может, я был бы талантливым ударником, но для того, чтобы это проверить, надо было окончить консерваторию. А чтобы поступить в консерваторию, надо в детстве учиться в музыкальной школе. А я в детстве был эвакуирован в деревню, которая называлась Русские Края и действительно находилась где-то на самом краю света. Мы сажали там картошку и свеклу, а потом всю зиму ели только то, что посадили. Все, дети и взрослые, ходили и думали об одном: чего бы еще найти и съесть.

С утра мы, как правило, работаем молча. Я черчу. Миша чертит.

Галя Соколова трет ластиком и думает о своей предстоящей судьбе.

Звонит телефон. Я снимаю трубку. Галя застывает и смотрит на меня.

- Виля, - зову я. - Иди, тебя Ира.

Виля идет разговаривать с Ирой. Все невольно прислушиваются. Виля почему-то не хочет посвящать родной коллектив в свою личную жизнь и говорит только: «да», «нет», а в конце говорит «где?».

Из бригады «валов и шестерен» появляется Соня. Она появляется для того, чтобы собрать деньги на чей-нибудь день рождения или юбилей.

Соня приходит и уходит, а мы остаемся.

- Ребя-а-та! Ребя-а-та, скворцы прилетели, скворцы прилетели, на крыльях весну принесли, - вскрикивает вдруг Миша.

Это, видимо, выплескивается из него энергия, рожденная незаурядностью и холостой жизнью.

Галя выходит из-за стола, включает радио.

- ...Малый театр купит у населения веера из страусовых перьев, - говорит диктор.

- А сколько стоит веер? - интересуется Виля и смотрит на всех по очереди.

Наверняка у него дома где-нибудь в кладовке валяется дюжина вееров, оставшихся в наследство от прабабки - царской генеральши.

Через час я выхожу в коридор покурить. В коридоре ко мне подходят Шмаков и Шуйдин из соседнего сектора.

- Пойдем в «Лето», - зовут коллеги. Их двое, надо, чтобы было трое.

Я щелкаю языком, трясу головой - это значит, что я отказываюсь идти в кафе «Лето».

Миша проводит гибкую линию поведения. Иногда он примыкает к ним, иногда ко мне.

По коридору проходит директор института Спасский. В профиль он похож на Бетховена. То же выражение гениальности и глухоты.

- Скоро праздники, - говорит Миша и смотрит Спасскому в спину. - Ты где будешь?

- Не знаю, - говорю я, потому что действительно не знаю. У нас с женой нет постоянных друзей и постоянной компании. - А ты?

- Зовут в три места, - говорит Миша. - Еще не решил.

Я чувствую, что Мишу никуда не зовут, но он стесняется признаться в своей невостребованности.

Из дверей один за другим выходят мои коллеги. Все они разные, и вместе с тем что-то общее есть в лицах - видимо, отсутствие расстояния в глазах.

У космонавта - расстояние от Земли до Луны. А у меня и у Вили - от метро «Таганская» до метро «Маяковская».

Настроение у всех приподнятое, потому что скоро праздники. Новый год. Люди купят елки и поставят каждый у себя дома. Соберутся в полночь за накрытым столом и скажут друг другу: «С Новым годом, с новым счастьем». И каждому обязательно покажется, что год будет новый, другой, чем прежде, и счастье тоже будет новое, какого не было еще ни у кого.

Моя жена преподает в школе русский язык и литературу, объясняет детям, что Онегин - лишний человек, а Татьяна - русская душою. Неблагодарные дети кладут Алке на стул канцелярские кнопки, острием вверх, и поэтому, прежде чем сесть, Алка проводит по стулу ладошкой.

Моя жена, как Онегин и Печорин, чувствует в себе нерастраченные силы, поэтому три раза в неделю по вечерам она бегает на курсы и совершенствует себя. Окончив курсы, Алка будет преподавать в этой же самой школе этого же самого Онегина. Единственно - дети будут не эти же самые, а другие.

У моей жены есть редкое качество укрупнять события и каждое возводить в трагедию.

- Но я устала! - воскликнет она и заломит руки.

- Отдохни, - скажу я. - Ляг и поспи.

- Но я не могу, не могу...

- Почему ты не можешь?

- Но мне надо ехать в «Детский мир» за тесьмой...

Теперь у Алки два повода для отчаяния: тесьма и моя бестолковость.

- Поедешь завтра.

Алка опускается на диван и тихо рыдает. Я пожимаю плечами, усаживаюсь в кресло и начинаю читать журнал «За рубежом». Моя жена тем временем рыдает громче - в музыке это называется крещендо, то есть «усиливая звук». Когда она усиливает звук, я подозреваю, что Алка оплакивает не тесьму, а неудачное замужество, свою загубленную жизнь. Я обижаюсь и громко переворачиваю страницу. Демонстрирую равнодушие.

Столкнувшись с равнодушием, Алка рыдает на всю квартиру, а заодно на пару соседних.

Я бросаю журнал на пол и самолюбиво кричу, потом подсаживаюсь к ней и кричу менее самолюбиво. Дальше мы обнимаемся и начинаем обвинять друг друга. Алка обвиняет меня исключительно для того, чтобы послушать опровержения.

И она их слышит и забывает обо всем, даже о тесьме. Когда я осторожно напоминаю о тесьме, то оказывается, что тесьму можно заменить сутажом, а сутаж продается в галантерее рядом, а в галантерею можно зайти завтра и послезавтра и даже на будущий год.

Мы сидим обнявшись, щека к щеке, как перед фотообъективом, и со стороны напоминаем двух обезьян из Сухумского питомника.

Год назад, когда еще Алка была моей невестой, я заболел какой-то странной болезнью. Пять дней у меня держалась температура сорок, и врачи не могли ни сбить ее, ни установить диагноз. Алка приходила ко мне в эти дни, садилась на краешек постели и спрашивала:

- Ну что? - И глаза ее увеличивались от непролившихся слез.

- Вскрытие покажет, - обещал я и облизывал сухие губы.

1
{"b":"273079","o":1}