Лекарство от апатии – воспоминания.

Я не всегда был таким. Таких, как я, не понимают. Мы изгои. Но почему? Сожалею ли я об этом? Горюю ли? Иногда.

Я взрослый, я понимаю, что ответственность за всё лежит на мне, а перекладывать её на кого-то, искать виноватых, чтоб облегчить как-то жизнь себе, глупо. Это неправильно. Я тащу на себе свой груз, ты свой и они тоже. Иногда мы делимся друг с другом переживаниями, но это простая вежливость, желание «выплакаться в жилетку друга», а ему в свою очередь «подставить дружеское плечо».

Только я во всём виноват. Я, я, я…

Человек. Почему он так ценится? Как может цениться тот, кто является самым опасным хищником планеты? Вот детёныш человека, ребёнок, ещё может цениться, потому что ещё чист. Ключевое слово «ещё». А что потом? Можно ли отмыться от грязи жизни?

Человек. Я тоже такой. Нет, не совсем. Когда я перестал быть человеком?

Мне семь. Лето. Ферма дедушки за городом. Ветер треплет мне волосы, трава холодит кожу. Люблю бывать здесь. Это моё первое лето без родителей. Мама обещала приехать лишь через неделю, а папу я не видел давно. Он постоянно работает и обеспечивает мне хорошее будущее.

Рядом лежат Булка и Пич, собака и кот, которые всюду ходят за мной, а я за ними. Провожу рукой по рыжей шёрстке – Пич начинает мурчать. В карих глазах Булки читается любовь и обожание. Я всегда любил животных. Я любил их больше людей, больше за них переживал, чем за себе подобных. Страдания животного разрывали мне сердце и душу.

Книга в моих руках кончается, твёрдая глянцевая обложка закрывается. Взгляд сам падает на сарай, куда заходит и не пускает меня внутрь дед. Почему сарай всегда закрыт? Мне хочется утолить любопытство. В голову приходит мысль пробраться внутрь, когда дед выйдет наружу. Он выходил каждые два часа. Мне нужно лишь дождаться. Вот-вот он появится, и я смогу наконец узнать, что за тайну он прячет внутри. А вдруг там годовой запас подарков? Мой дед – Санта? У него такая же белая бородка, пухлые щёки и весёлый взгляд. Или он собирает там самолёт, модели которых висят у него в спальне? Сарай был большим, целый ангар.

Дверь с рывком открывается, появляется дедушка. Он вытирает о полы рубашки мокрые руки.

– Уже всё прочитал? Ну и ты молодец! – Он замечает закрытую книжку и ерошит каштановые волосы. – Мама твоя такая же была. Днями напролёт сидела и читала, что на улицу не выгонишь. – Дед смотрит на дорогу с почтовым ящиком, проржавевшим от погодных условий. – Да и что тут делать? Сейчас совсем детишек мало. Все в городах. Вот в моё время…

Старик смолкает, глаза смотрят далеко вдаль, поддавшись воспоминаниям, призрачная улыбка танцует на лице.

– Алистер! – позади на веранде возникает бабушка, и мы оба оборачиваемся на зов её. – К телефону! Это Бриджит.

Когда приезжала незнакомая женщина Бриджит, дед всегда одевал костюм, умывался, брился. Они вместе ходили с ней в тот сарай. Все ходили туда, но не я. Мой детский мозг это злило.

– Захвачу тебе на обратном пути новую книжку, и мы почитаем вместе, идёт?

Я киваю на его предложение, и дед уходит. В пол-оборота смотрю на злосчастный сарай. Настал мой шанс!

Как только дед скрывается в тени дома, я полубегу-полуползу в сторону сарая по траве полянки, огибаю угол и дёргаю дверь. Закрыто. Эх, вот так неприятность! Но есть же ещё окно!

Не знаю, как я залезаю на эту большую металлическую бочку под ним, но всё же залезаю и через секунду проваливаюсь в темноту помещения. Пыль от сена стоит в воздухе, который спёртый, тяжёлый. В нём странный запах. Так же пахнет и от деда. Не могу его ни с чем сравнить. Не думал, что внутри будут комнаты. В какую мне идти? За которой из них подарки? За левой или правой?

Света из окна не хватает для этого тёмного места. Его предзакатные лучи не могут осветить тьму. Шершавое дерево под кончиками пальцев оставляет занозы. В коленку что-то врезается, когда я открываю дверь. С грохотом на меня падают инструменты для обработки грядок. Ай!

Оглядываюсь в полутьме, сердце колотится из-за страха быть обнаруженным. Пытаюсь запихнуть большие тяжёлые палки обратно за дверь, но лишь получаю новые синяки. Пулей открываю вторую дверь и сажусь на корточки, чтобы отдышаться. Рука задевает нежный мех. У деда здесь ещё одни кролики? А цыплята есть? Так вот что он тут прячет! Это всего лишь ещё одни кролики, как и те, что живут в маленьком домике под моим окном. Я часто смотрю, как они играют друг с другом за прозрачной металлической сеткой. Скоро бабушка снова попросит меня покормить их с ней вместе. Я люблю кроликов!

Глажу мягкий мех, но кролик очень холодный. Он заболел?

Я чуть не вскрикиваю, когда напротив меня в метрах пяти распахивается дверь, вливая поток уходящего солнца внутрь, фигура деда возникает в проёме с тележкой за спиной. В руках у него перчатки, которые он натягивает, как доктор в больнице, повязывает фартук. Нажимает кнопку на стене, и в крыше открывается окно, свежий воздух бьёт в нос.

– Ну-ка, идите ко мне, – дед наклоняется над тележкой и вытаскивает оттуда за уши двух кроликов, рыжеватого и серого, изучает их. Серый кролик сдавленно чихает пылью. – Тебя пока оставлю.

Рыжеватого кролика кладут на большой стол, который освещён лампой с потолка. Плафон качается на длинном проводе от ветра. Я сжался в тени ящиков и наблюдаю за дедом и кроликом. Стол высокий, я не вижу кролика, но в руках деда возникают… ножи? Зачем деду ножи? Кроликов же лечат не…

Резкий, сильный и отточенный удар оглушает уши. Фартук деда чем-то пачкается. Рукой он раздирает что-то с хрустящим звуком. Кролик!

Выпрямляюсь, не могу не посмотреть. Если бы я только знал, что меня ждёт.

Маленькое, сжавшееся пушистое тельце застыло в одной позе… голова в другом конце стола. Я чувствую в своих глазах горячие слёзы, но не могу их отвести. Жилистая рука деда кладёт нож и принимается за другой, поменьше. Под особым углом он берёт и начинает водить по шкурке существа, и та слезает с тела, как…

Приступ тошноты душит меня. Спёртый и тяжёлый воздух душат меня. Картинка отпечатывается в глазах. Тихо разворачиваюсь, чтобы выбраться отсюда, когда понимаю, что что-то обвилось вокруг лодыжки. Я что-то задеваю, оно падает.

– Булка, ты? – спрашивает дед, глядя в темноту. – Пришла поживиться, м?

Наверное, это было обычное дело, потому что дед даже не пошёл проверять угол, в котором я сидел. А мне пришлось там сидеть. Долго. Я сидел там ровно те два часа, прежде чем дед не ушёл.

Слёзы катятся по моему лицу. Он пропитанного – теперь я знаю, что это было – убийством ни в чём не повинных существ воздуха у меня кружилась голова. Дед поднял руку с освежёванным кроликом к свету, до конца сдирая шкурку с животика, который был пуст внутри, как карман моих шорт. Я закрыл глаза и велел себе не смотреть.

Закудахтали курицы, до этого ничем себя не выдававшие под пологом телёжки. Дед окатил кролика водой в большой ванне и положил в гудящий холодильник, направился к тележке. Курица недолго кричала перед смертью. Я заткнул уши.

Помню, что не мог не думать обо всех животных мира, мордочки которых всплывали перед глазами у меня в те долгие два часа. Может, я пробыл там и не так много, но ощущение вечности так и не покинуло меня. Ещё какое-то время я сидел в том тёмном углу, запутавшись в верёвке на полу, прежде чем смог подняться. Мой детский мозг отказывался принимать новую реальность. Мой дед никогда не был Сантой. Он был странным человеком, убийцей, как я вскоре узнаю, животных, с которыми я играл, кормил, любовался. Лишь в тот день я вспомнил, что животные просто пропадали однажды, я грустил и шёл играть с новыми кроликами, цыплятами или утками.

Мой дед был мясником, он прятал от меня своё занятие, они прятали всё от меня, прятали сарай с кладбищем моих друзей. Вот что значили слова «Никогда не ходи в тот сарай, слышишь!», которые я воспринимал как запретный плод. Я сам виноват в том, что ослушался. Всего увиденного я мог бы и не увидеть никогда. Или хотя бы позже, не в таком нежном возрасте.