Лучка на Максима глаза вытаращил. Он что, всерьез или издевается? Виданное ли дело, чтобы семейский парень бурятку взял! Федоске проходу не дадут, засмеют, а девушку заклюют, заплюют и в землю вгонят. О такой женитьбе и помыслить невозможно. Вон у Лазаря Изотыча Клавдия была. Она уж и русская, только веры не семейской, и сам Лазарь был не чета Федосу, да и то… Но как скажешь об этом Батохе? Поймет ли он, до чего не простое это дело? Лучше по-другому сказать.
— Своего штаны да рубаха. Какая ему сейчас женитьба? И молодой еще.
— Я такой же думал…
— Вот видишь! — обрадовался Лучка. — Надо дом иметь, хозяйство.
— У тебя было хозяйство, когда женился? — спросил Максим.
— Ты-то куда клонишь? — рассердился Лучка.
— Никуда. Но я не люблю кривизны. Перед Батохой нечего лукавить. Руби напрямик. А то штаны, рубаха… Подумаешь, важность.
— А ты сам что на бурятке не женился? — зло спросил Лучка. Максим засмеялся.
— Обязательно женился бы, да сестра твоя помешала, попалась на глаза. И уж без смеха сказал: — Ты по старинке об этом судишь. Федос, я думаю, знает, на что идет. Зачем ему мешать?
Может быть, и верно то, о чем говорит Максим. На старые обычаи сейчас вроде и ни к чему оглядываться, но так только кажется. Хочешь не хочешь, тебя заставят оглянуться. Приведет Федос девку в дом, в нем сразу же начнется тихая коварная война. Теща, Еленка, соседи, богомольные старики и старухи со всей деревни будут изо дня в день шпынять молодых, его самого, и все это кончится плохо.
— Игнат, скажи Максюхе и Батохе, как оно все будет, — попросил Лучка.
— Тут, Лука, что скажешь… Хорошего будет мало. А может, и ничего. Сам я думаю: все люди одинаковые. Одна земля у нас под ногами, одно солнце над головой…
— Я такой же думал! — подхватил Бато. — Давно такой думал. Хорошо сказал, Игнаха. Молодца! А ты, Лукашка, сердись не надо. Я много думал, туда-сюда думал. Федоске, Дарнмке разговор делал. Сам говорил: Тайшиха жить не дадут. Я так решить. Год-два ждать надо. Улусе юрта делать, Федоске давать. Так. Тебе, Лукашка, Федос жениться говорить будет, тоже скажи: год-два ждать. Так?
— Пусть будет так, — с облегчением согласился Лучка. — Год-два не день-два, за это время все прояснится.
Батоха собрался уезжать. Братья вышли его проводить. Лучка остался: хотелось переговорить с сестрой.
— Видишь, Танюха, что деется? Братец наш собирается» семью заводить, а кому говорит об этом? Ни мне, ни тебе… сукин сын!
Татьянка села с ним рядом, разглядывая ногти на своих руках, сказала:
— С тобой в последнее время и поговорить некогда. То пьяный, то с похмелья. С чего пьешь с радости, с горя?
— Радостей особых нет, и горя тоже. Просто как-то не так жизнь идет, Танюха. То Тришка, тесть, заедал, то колхоз. Затянул Максюха твой…
— Максюха? Мне за тебя вчера стыдно было… — Сестра строго взглянула на него, и по этому взгляду он вдруг понял, что она уже не та девчушка, какой привык ее считать.
— Мне и самому неловко, — признался он.
— А что же говоришь: «затянул». У тебя на плечах что голова или чугунок? Во всем его виноватишь, а сам будто недотепа какой…
— Бережешь его? — неловко усмехнулся он.
— А то как же? Но не поэтому… Неправильно ты делаешь вот что.
Горько было ему, что сестренка уму-разуму учит его, а не он ее, и что греха таить! правильно учит. Расхомутался в последнее время. Но довольно.
— Ты, Танюха, меня сильно не пили. Прямо сейчас пойду к Стихе Задурею. Договориться мне с ним надо.
Белозерова он нашел в сельсовете. Стефан Иванович читал за столом газету. Не подняв головы, вывернул глазищи исподлобья.
— Чего тебе?
— Разговор есть.
— Говори, — Белозеров нехотя отодвинул газету, но все косился на нее, все хватал взглядом строчки.
— «Грамотей, растудыт-твою-туды!» — с издевкой подумал Лучка, навалился грудью на кромку стола, прикрыл локтям половину газеты.
— Ты знаешь, для чего я вступил в колхоз?
— Знаю. От раскулачивания спрятался.
— А ты найти не можешь?
— Надо будет найдем.
Белозеров не шутил, и Лучка, оскорбленный беззастенчивой подозрительностью, резко выпрямился, стиснул кулаки. Ах, сопляк! Долбануть тебя промеж глаз, паразит несчастный, тогда поймешь, как надо по-людски разговаривать!
Но годы тихой войны с тещей и тестем научили Лучку сдерживать свой характер, не давать волю рукам. Почти дружелюбно он сказал:
— Сволочь ты все ж таки! И добрая сволочь!
— Ты что, лаяться пришел?
— Я пришел с разговором. Но вряд ли что у нас получится. Ты людей понять не можешь, а землю и подавно. Она бессловесная, ее сердцем чуять надо и постигать умом. Но тебя и тем и другим, кажись, бог обидел. Сколько хлеба с гектара мы нынче собрали? По десять центнеров?
— А что, это плохо? Редко, когда столько вкруговую получалось даже у таких живоглотов, как твой тесть или Пискун.
— Они землю понимали не больше, чем ты, Стефан свет Иванович. Давай так. Ты берешь хорошие семена… Сможешь вырастить из каждого зерна один колос с двадцатью зернами?
— Что тут хитрого? Нашел чем удивить! Перестань точить лясы. Если тебе делать нечего, то у меня работы хватает! — Белозеров быстро сложил газету, сунул ее в карман.
— Значит, ты можешь из каждого зерна получить двадцать? А почему не делаешь этого? Почему скрываешь от Советской власти такие свои способности? Лучка язвительно улыбался. На гектар мы сеем примерно полтора центнера пшеницы. Сколько это будет зерен? Не знаешь. Где тебе знать, ты только ругаться мастер! Одна тысяча зерен вытягивает в среднем тридцать грамм. Теперь посчитаем. Дай бумажку…
Белозеров достал из стола листок чистой бумаги, карандаш, с недоверием стал следить, как корявые Лучкины руки медленно выводят цифры.
У Лучки все давно и не один раз было подсчитано, цифры он помнил наизусть, но хотелось показать этому грамотею, что и другие могут карандаш в руках держать.
— Получается, что на гектар высеваешь пять миллионов зерен. Так? С каждого ты посулился вырастить колос в двадцать зерен. Так? Это выходит сто миллионов зерен. Согласен? Если что, говори сразу.
— Ну, согласен, — Белозеров уже заинтересованно смотрел на листок с цифрами.
— Сто миллионов зерен потянут… так, так… тридцать центнеров. А мы взяли только десять. Где же остальные, Стефан Иванович?
— Ну-ка, ну-ка… — Белозеров впился глазами в цифры, пораженный тем, что получилось из расчетов, недоверчиво покачал головой. — Не может быть такого!
— Сам пересчитай. Никакого обману тут нету. Ты умеешь считать-то до миллиона?
— Умею, — буркнул Белозеров.
— Но это еще не все. Колос в двадцать зерен что за колос! Пятьдесят, шестьдесят зерен вот каким должен быть колос. Ну пусть даже по сорок зерен. Это получается шестьдесят центнеров хлеба с гектара.
— Ты скажи-ка, а! — Белозеров не мог оторвать взгляда от цифр. — Диво какое-то. Неужели ты сам додумался?
— Моя голова занята не только тем, как от раскулачивания укрыться, — горько усмехнулся Лучка. — Тебе кажется, что за новую жизнь без малого один ты стоишь. Другим она тоже нужна. Может, только видят все не одинаково. Для одних это сытые, обутые-одетые ребятишки, богатый стол в праздники…
— А что, плохо? Тебе не нужен богатый стол?
— Все это у меня было, когда жил на тестевых хлебах. И сейчас есть. Для меня новая жизнь работа по сердцу. Больше всего хочу красоту, какая есть в других краях, сюда перенести. Чтобы и сады у нас свои были, и арбузы наливались, и пшеница никла к земле от тяжести урожая. Вот чего я хочу, дорогой товарищ Белозеров. Затем и в колхоз пришел. Из-за того и с тестем своим всю жизнь не ладил.
— А ты можешь сам-то с каждого зерна получить колос в двадцать зерен?
Лучка видел, как заинтересовался Белозеров его подсчетами, и не спешил с ответом. Выгодно было бы сейчас сказать ему: да, могу. Уж он бы ухватился за это обеими руками. Ишь уши-то навострил!
— Нет, врать не буду. Дело это не простое, но надо пробовать. Под лежачий камень вода не течет.
