Верка, пригревшись, снова сладко засопела. Он отвернулся к стене, натянул одеяло на голову, гул метели стал почти неслышным. Последние дни были очень уж беспокойными. Из города нежданно-негаданно нагрянула комиссия. Несколько человек. Походили, осмотрели хозяйство Лифера, порасспрашивали соседей. Все записали и уехали, никому ничего не сказав. А через недельку в контору заявился сам Лифер Иванович. Там в это время шло заседание правления артели, и все уставились на него, как на выходца с того света. На нем был старый, замызганный зипун, растоптанные, огромные валенки. Он угрюмо смотрел из-под насупленных бровей и молчал.
— Ты это как?.. — спросил Белозеров.
— Выпустили.
— Точно? Совсем пришел.
Рымареву показалось, что Белозеров обрадовался, глаза его посветлели, на губах промелькнула слабая усмешка.
— Где мой дом? — глухо спросил Лифер.
— В дело пустили, — почти весело ответил Белозеров. — Да ты не тревожься. Дом другой дадим.
— А кто мне отдаст то, что было в доме?
— Но-но, полегче! — не очень строго сказал Белозеров. — Всякий шундр-мундр соберем и возвратим. Или деньгами получишь. А лошади, плуги… Как насчет колхоза-то?
— Теперь уж все равно…
— Вот и хорошо!
— А ты не шибко радуйся! — Шаркая по полу огромными валенками, Лифер вышел.
Белозеров в смущении поцарапал затылок.
— Неладно вроде бы получилось с ним…
— Почему неладно? — возразил Максим. — Мужик в город бесплатно съездил, от работы отдохнул. А мы из усадьбы ажно целый амбар выкроили, кругом выгода.
— Придержи свои шуточки! — одернул его Белозеров, — Больно уж легко судишь…
— На тебя глядя. Дом дадим, шмутки вернем куда уж легче! А в душу плевок влепили — как?
И что за страсть у Максима все доводить до крайности! И при том полная однобокость суждений, отсутствие какой бы то ни было объективности.
— С одной стороны, ты, Максим Назарович, конечно, прав, взялся объяснять ему настоящее положение вещей Рымарев. С другой стороны, освобождение Овчинникова лишний раз подтверждает: правда в нашем обществе имеет важную ценность, она всегда возьмет свое. На это и надо упор делать.
— Упор надо делать, но не очень. Сильно упрешься надорвешься. Пораньше надо было упираться, Павел Александрович.
Ему сразу стало понятно, на что намекает Максим, и он почувствовал смутное беспокойство. Но в тот раз не придал особого значения намеку Максима и своему беспокойству. А сейчас, восстанавливая в памяти разговор и взвешивая все, что было сказано, он не на шутку встревожился. Максим считает, что в этой злополучной истории с Лифером он проявил себя не так, как следовало бы. Попробуй докажи ему, что он не мог, не имел права поступить иначе! Не докажешь. А что, если такое же мнение не у одного Максима?
Метель стала, кажется, утихать. Слабел гул ветра, не скрипела больше крыша. Надо бы заснуть, уйти от этих неприятных размышлений.
Максим, по-видимому, заварил крутую кашу. Вчера вечером вызывает в сельсовет Стефан Иванович и говорит:
— Знаешь, какая штука, Павел Александрович… Звонил товарищ Петров. Он говорит, что кто-то из наших партийцев был с жалобой в городе. Кто бы это мог быть?
— В последнее время из членов партии в город ездил только Максим.
— Я сразу на него подумал. Абросим Кравцов тяжеловат для этого. Ерема не посмеет. Значит, Максим. Комиссия его рук дело. Но это ничего. Плохо другое. Товарищ Петров говорит, жалобщик допустил клеветнические выпады против всей партийной организации. Сегодня или завтра Петров приедет разбираться. Ты как думаешь, мог Максим набрехать?
— Не знаю.
— А мне что-то не очень верится.
Белозерова занимал этот вообще-то второстепенный вопрос, а он, Рымарев, думал, о главном: как пойдет разбирательство, чем оно обернется, к чему надо быть готовым?
Заснул он уже под утро тяжелым, как одурь, сном. Разбудила его Верка поздно.
Метель почти улеглась. Ослепительно сняли обновленные сугробы, уходили за сопки серые рваные облака, кружились, оседая, редкие снежинки. Из подамбарка вылез пес, отряхнулся, потягиваясь, выгнул спину и, печатая на снегу следы лап, побрел к крыльцу. В печке сухо потрескивали дрова, за столом сидел Васька, пухлый со сна, ел блины. Вздернутый нос, губы, щеки и руки были в сметане. Верка взглянула на него, ахнула, вытерла подолом передника.
— Ты помаленечку, сынок, не торопись. Она свернула блин трубочкой, помакнула, подала в руки: — Вот так.
Молча умывшись, Рымарев сел рядом с сыном, погладил его по голове. Мальчик, увлеченный едой, только покосился на отца.
— Тебе блины со сметаной или сала поджарить? — спросила Верка.
— Давай, что есть.
— Ты не прихворнул, Павел? Что-то ты бледный сегодня… — она положила широкую тяжелую ладонь ему на лоб. — У тебя жар, кажись.
— Никакого жару нет! — не очень-то ласково сказал он. Но ему было приятно, что Верка беспокоится о нем.
— Ты бы не ходил… А? Другие небось не шибко разбегутся, а ты изо дня в день, с утра до вечера толкешься. Не ходи. Я сбегаю в контору, скажу, что хвораешь.
— Перестань!
И она сразу замолчала, нисколько не обидясь на него.
На улице сугробы были уже изломаны полозьями саней, но снег все еще был чистым, белым и рыхлым. Ноги тонули в нем мягко, почти беззвучно. Рымарев шел торопливо. Он привык появляться в конторе раньше всех, втайне радовался, когда мужики удивлялись: «Когда спишь, председатель? В полночь приди ты здесь, чуть свет здесь». Дома он, как сегодня, задерживался редко. Все казалось, что если не придет вовремя, непременно что-нибудь случится. Это же чувство беспокойства подгоняло его и сегодня, вдобавок ко всему боялся: вдруг да секретарь райкома приехал вчера и сейчас сидит, ждет его.
Но в конторе никого из начальства не было. Как всегда, толпились мужики. У них вошло в привычку: есть дело, нет дела, приходят, садятся на скамейки, а то и просто на корточки, судят-рядят о том о сем, наговорятся вдоволь, потом уж идут работать. Правда, зимой и работы-то не так много, но все равно она есть. И когда вот так, без всякой пользы мужики тратят время, Рымарев чувствует себя не в своей тарелке. На этот раз почти все пришли по делу. Петруха Труба, вытягивая длинную шею, долго и нудно объяснял, что на заимку надо посылать еще двух человек. Двух надо. Я о двух говорю. Скотину накормили поить надо. Воду из колодца черпаешь, черпаешь, ажно глаза на лоб начинают вылезать.
— Найди Абросима Николаевича. Если даст бери двух.
— А что за шишка теперь Абросим?
— Бригадир.
— Кого бригадиром поставили… — проворчал Петруха.
— Тебя хотели, но не нашли, — сказал Тараска Акинфеев.
— А где я был?
— В соломе спал.
Петруха смерил Тараску презрительным взглядом.
— Шалопут!
— А тебе что, Тарас? — спросил Рымарев охочего до зубоскальства толстяка, назначенного недавно кладовщиком.
— Тоже люди нужны, Павел Александрович. Тараска согнал с лица улыбку. — Семена готовить пора. Сеять, веять…
— Все зерно свезли в новый амбар?
— Сегодня все свезем. Сорное зерно. А веялки на полевом стане.
— Так привези.
— Сам, что ли? — удивился Тараска. Я при должности. Другие ветер пинают, вот и пусть везут.
— Хорошо, хорошо… Организуй работу на складе. А за веялками поедет… — Рымарев обвел взглядом мужиков. — Ты, как, Григорий Дмитрич?
Григорий Носков, мужик веселой Параньки, черный, как цыган, в шапке, надвинутой на глаза, отрицательно мотнул головой.
— Ветром заплот в сеновале опрокинуло, ладить буду.
— А ты, Викул Абрамыч?
У Викула Абрамыча узкое лицо, пегая бороденка, маленькие, глубоко посаженные глаза посматривают на мир с малоприметной хитринкой; мужик он из себя невидный, но ловкий, умный; каким-то чутьем Викул угадывал повороты жизни и всегда избегал крупных неприятностей. Несколько лет назад у него было крепкое хозяйство, но перед тем как Советская власть принялась шерстить кулаков, Викул сократил посевы, распродал часть скота и таким путем стал середняком. Правда, еще при Лазаре Изотыче его несколько раз пытались прижать, но как ни мерили его хозяйство середняцкое, не прикопаешься. Была у Викула когда-то большая дружба с Пискуном, но незадолго до восстания он с ним рассорился и в заговоре кулаков не принимал никакого участия. Избежал он и твердого задания. Еще только начали составлять списки твердозаданцев, а Викул уже пришел с заявлением примите в колхоз. Ради примера для других приняли, из списка твердозаданцев вычеркнули.
