Москва, 192… год.

«Товарищ девушка! Предлагаю тебе удовлетворить здоровую половую потребность!» Я оборачиваюсь. Гордость за великую Родину озаряет мое лицо. Отсталым странам Запада до здорового секса еще ползти и ползти, а у нас — уже есть! Прячут глаза обездоленные пролетарии Европы и Америки — им стыдно, они забиты нуждой…

Высунув кончик розового, молодого языка, сосредоточенно мажу кистью по кумачу: «Долой стыд!»

«Петрова! — откуда-то сверху орет товарищ директор клуба, — тишкина вошь! Это чего?» Я не понимаю. «А чего?» — «Как чего? Ты глянь на свое художество!» Гляжу. Бледнею. «Долой» — нормально, a у «стыда» буквы в два раза мельче… сама не знаю, как такое вышло. «Убейте меня, Сан Baныч, режьте на куски!» — «Эх, това-а-рищ Петрова… Пять метров новехонького кумача спортили!» Чувствую по голосу — простил. «Сама и понесешь». — «В первом ряду?» — «В первом, дуреха, первом!» Мамочки! Ура! Завтра, отринув буржуазные одежды, гордые и смелые комсомольские тела двинутся по летней Москве! И я — в первом ряду! От радости чувствую жар в животе. «Сан Ваныч, можно отойти?» — «Куда это?» — «Чувствую нужду в удовлетворении здоровой половой потребности…» Директор клуба сокрушенно качает головой: «Эх, работы невпроворот… Ладно! В третьем кабинете товарищ Семеняка стены красит — скажи, я разрешил». — «Товарищ Сан Ваныч!» — чмокаю его в щеку и бегу на второй этаж. «Десять минут!» — кричит вдогонку расщедрившийся директор.

Лечу по коридору, на ходу расстегивая блузку, и, уже открывая дверь третьего кабинета, умудряюсь расстегнуть лифчик. Запыхавшаяся, кидаюсь к штанам товарища Семеняки: «Сан Ван… разре… дес… ми… здо… пол…..требность!» Лицо Семеняки озаряется коммунистической радостью. Мы с ним еще ни разу не имели созидательного наслаждения просветленной новым разумом плотью.

Семеняке сорок лет, он старый большевик, испытанный в боях с буржуазной гидрой; удовлетворяться с ним — большая честь для комсомолки, родившейся слишком поздно. От плохого обмена веществ и перебоев с питанием в годы гражданской войны у него очень большой живот — так что я, способствуя качественному удовлетворению, сама накрываю огромные половые органы товарища Семеняки своей жизнерадостной промежностью («Настольная книга комсомолки» — гл. З, стр. 125, позиция «Красная всадница»). Мы вместе торжествующе кричим, делясь радостью с товарищами, трудящимися в соседних кабинетах. Половые органы старого большевика как бы передают эстафетную палочку революционной традиции. Молодой грудью трусь я о волосатый живот товарища Семеняки, а он с ликующим криком хватает меня мозолистыми пролетарскими руками за ягодицы. И вот я уже стою на четвереньках, и боевой товарищ щедро удовлетворяет меня снова и снова…

Я плачу от счастья.

Кто-то трясет меня за плечо. Поднимаю заплаканные глаза. Сан Ваныч показывает на часы: «Петрова, десять минут…» — «Сан… Ван… — жалобно выталкиваю из пересохшего горла, — я… еще… не…» — «Эх, това-а-рищ… Ну да что с вами, молодыми поделаешь!» — Сан Ваныч вздыхает и расстегивает брюки.

Счастье, счастье!

Восторг не дает мне говорить… жадным ртом я ловлю половой орган дорогого товарища директора клуба. Для максимального взаимного наслаждения ложусь «Коммунистической звездой» (гл. 1, стр. 18), разводя в шпагат натренированные спортом ноги с целью помещения во мне полового органа товарища Семеняки целиком. Руками помогаю товарищескому, до боли классово-близкому органу Сан Ваныча войти в мою ротовую полость… Наши горячие тела двигаются, как подогнанные друг к другу детали хорошо смазанного мотора.

Наконец товарищ Семеняка, окончательно справив здоровую потребность, вынимает из меня орган удовлетворения и, одевшись, продолжает красить стены. В дверях стоят мои подруги, молодые комсомолки и ждут, когда освободится товарищ директор. Я жажду заполнения пустоты, образовавшейся в результате перехода товарища Семеняки к малярным работам, и Сан Ваныч, поняв это по моему лицу, заполняет пустоту своим органом, а потом поднимает и кладет меня животом на стол — для максимального удовлетворения моей груди путем трения о покрывающий стол кумач. Он просит комсомолок позвать из второго кабинета товарищей Климова, Степаненко и Стамбулцяна… сердце мое сейчас разорвется от счастья! Товарищи! Друзья! Соратники! Ликующий визг вырывается из объятой благодарностью груди. Я слышу, как вторят мне товарищи. Краешком глаза вижу, как десятки юных, здоровых тел погружаются друг в друга. Кто-то затягивает «Интернационал», и душа моя поет вместе со всеми эту гордую песню свободных людей…

Поздним вечером иду из клуба в общежитие. Звезды уже горят над любимой Москвой. Как хорошо быть прогрессивной молодежью! Жить в свете разума! На прошлой неделе лектор делал у нас в ячейке доклад о влияние полового удовлетворения на длительность жизни и производительность труда. Ох, страшные цифры привел нам товарищ лектор! Это сколько ж неудовлетворенных людей ежегодно раньше времени помирает! Особенно, на морально отсталом Западе, зараженном буржуазной якобы-любовью — люди там мрут как мухи, так и не поняв запросов времени! Прямо жуть берет… а ведь могли бы полнокровно трудиться на благо Мировой Революции.

В двух шагах от общежития товарищ в кожаной тужурке просит удовлетворения. Будь я буржуазной эгоисткой, я б разъяснила ему, что завтра с самого утра иду на просветительское комсомольское шествие, а вечером делаю сообщение в подшефной школе о писателе Льве Толстом. Но я не буржуазия и имею большевистское сочуствие к здоровой потребности классово-родного гражданина. Стыдно комсомолке думать о себе — и я дружески предлагаю ему использовать мою ротовую полость…

Через несколько минут вбегаю в комнату, где моя подруга и соседка Дунечка Прилипало сосредоточенно удовлетворяет товарищей коменданта и двух его заместителей. Дуня, как настоящий друг, предлагает мне удовлетвориться, так как есть свободные половые органы. Но я объясняю, что на сегодня моя потребность тела уже удовлетворена и что я еще должна удовлетворить потребность духа — путем перечитывания и глубокого осмысления статьи Владимира Ильича Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции».

Что вредно в мирное время — полезно на войне.

Когда солдатам в окопах выдают папиросы, врачи помалкивают о вреде курения. Когда перед атакой бойцы выпивают на голодный желудок по сто грамм, никто не беспокоится о язве желудка.

«Где ты был, когда напали бандерлоги?» — нацарапал кто-то на стене нашего дома. Не знаю, где был этот умник, а я был там, куда поставили — в окопах.

Бандерлогов было в сто раз меньше, чем нас. Но все шло как-то наперекосяк. В каждом блиндаже что ни вечер спорили до хрипоты: бандерлоги — это порченые люди или совсем не люди? Потому как, если порченые — их надо лечить, а если, понимаешь, не люди, — тогда совсем другой коленкор… И пока мы спорили, эти самые не-пойми-кто, не терзаясь сомнениями о своей наглой сущности, делали свое дело…

Многие из наших с удовольствием сдались бы в плен — но вот беда!.. бандерлоги пленных не берут. Мы продались бы с всеми потрохами — но нас не желали покупать. И верно: зачем покупать то, что можно украсть? Уж не знаю, как там у них промеж себя, но у нас они никогда ничего не покупают. Просто просыпаешься утром, выглядываешь во двор — а клумбы (или, там, песочницы дитячьей) уже нет. Заместо нее железная дверища. И двое рядом. С автоматами.

В самом начале, когда никто ничего не понимал, на всех заборах появились объявления: мол, записывайтесь в бандерлоги, граждане-товарищи — и адрес. Но почти никто не шел — мало ли чего на стенках висит! А когда эти черт-знает-кто стали хватать все, что плохо лежало, и подбираться к тому, что лежало хорошо — объявления эти как корова языком слизала. Видно, набрали добровольцев сколько надо, и все — штат укомплектован. В газетах рассказывали про эту запись: мол таблетку дают: сожрал, запил, глянул в зеркало — а ты уже бандерлог! А другие говорят, что надо грехов сколько-то насовершать — и уж тогда только принимают…