Нам случилось присутствовать при горячем обмене мыслей, хотя и неравномерно распределенном, и слышать в цельном изложении такие тенденции и теории, которые прежде мы могли только предполагать и угадывать по отдельным намекам, по статьям, рассеянным в газетах и брошюрах, например – теории о дворянстве и аристократии на русской почве; слышать даже слова, так еще недавно не имевшие никаких прав гражданства в нашем обществе: «земля», «земщина», «земство» и пр. т. п. говорилось о народе, об народе, от имени народа. Не говорилось только об одном: о народности и интересах народа, то есть той части народа, которая по преимуществу носит это название и достойна этого названия. Недоставало во всем этом только одного: живого, искреннего чувства и разумения народности. Либерализма было в расходе много: не предъявлялось спроса только на народность… «Вы должны бы радоваться», – говорили нам; «вы слышите слова, дорогие вашему слуху, дорогие людям того направления, органами которого, между прочим, служат „Московские Сборники“, „Русская Беседа“, „Парус“, „День“, которое первое пустило их в оборот общественного сознания, первое напомнило о них забывшему их обществу». – «Действительно, – отвечали мы, – эти слова нам дороги, но именно потому, что они нам истинно дороги, что они для нас не слова только, а понятия, или, вернее сказать, целый порядок понятий, вам совершенно чуждых, мы не тешимся провозглашением их всуе. Вы опорожнили эти слова от их важного, древнего, исторического, заветного для народа смысла и вложили в них другое, несродное им содержание, какую-то странную начинку, какой-то фарш из доморощенной, французской и английской дичи. Ваше „земство“ и „земщина“ не родным чем-либо звучат народу, а как the zemstvo, la zemchtina!». В самом деле, внутреннее противоречие содержания с внешнею формою уже и теперь сказалось отчасти, – не замедлит сказаться в них и вполне. Пусть попробуют эти господа (лично достойные, впрочем, всякого уважения) подумать, например, хоть в области теории, о земском соборе, и у них тотчас же выскочит из него или палата пэров, или две камеры, или что-нибудь такое, что так же отлично от идеи земского собора, как англо-французская народность от русской, что противно всем основным требованиям истории и духа русского народа, от имени которого они имеют смелость или наивность вещать, во главе которого они имеют, еще ничем не оправданное, притязание стоять и величаться! Они прикрывают, правда, свою нерусскую сущность русским зипуном, заимствовав даже покрой у XVII века, но что толку в том, когда из-под распахнувшихся пол торчит английский лорд, или даже не лорд, а пересадок английского аристократизма на русскую почву, или французская государственность? Они толкуют о соединении с народом, или даже не о соединении, а об единстве с ним, как о совершившемся и существующем факте, не признавая за собою никакого греха, никакой вины относительно русской народности, не ведая, или вернее – упорствуя не ведать той, не столько социальной, сколько нравственной бездны, которая разделяет их от народа и всей области народного духа!.. Они даже и о крепостном праве забыли: это и понятно, не они от него терпели; но если бы это право было для них истинно так ужасно, как некоторые из них восклицали, они бы об нем не забыли, они бы продолжали тяготиться этим двухвековым нашим грехом, они бы не разделались так легко и комфортабельно с покаянием, они продолжали бы себя считать в нравственном долгу пред народом. Если бы даже народ и действительно забыл про тяжкие годины крепостного права, про сделанное ему зло, то нам про это забывать еще рано. Но, впрочем, мы и не забыли: дух крепостничества живуч в нас и сквозит во все щели нашего либерализма! В самом деле, что слышится, какие ноты преобладают, громче и сильнее всех раздаются в этом либеральном хоре? Что было высказано и не возбуждало протеста? Неуважение к русскому народу, опасения по поводу развития народных начал, проповедь о пользе сосредоточения поземельной собственности в руках немногих, о привилегированности одного сословия в ущерб другим, ненависть к самой древней и наинароднейшей форме поземельного владения в русской земле – общинной… наводились подозрения на все и на всех, кто за народ и народность!.. «Консервативный элемент только в дворянстве, – говорят эти господа, – а не в народе, который теперь потому только не проявляет своих диких инстинктов, что он удовлетворен покуда наделом земли и разными льготами…». И с такой клеветой на народ, с такою дерзостью самодовольства, мы решаемся считать себя представителями народных интересов! Прекрасное, святое право – говорить «правду»; ничего не может быть желаннее этого давно желанного права, но надо знать правду, надо разуметь правду, надо уважать ее, – а в этих речах не правда, а ложь. Консервативный элемент в высших классах! Не видать бы нам ни Украины, ни Белоруссии, не хвалиться бы нам теперь своим народным единством с ними, если б сохранение народности было поручено одному охранительному элементу высших образованных классов. Кто изменил народности и вере в Западнорусском крае? Единственно западнорусские высшие классы, только одни они, не больше, они и ополячились и окатоличились. Кто погубил Польшу и судьбы польского народа?

«Консервативный общественный элемент», то есть польское дворянство, магнаты и шляхта. Кто у нас первый разрушил цельность общей народной жизни, подорвал органическую силу народного творчества, кто отрекся от своей народности, от своих исторических и бытовых преданий, от духовного единства с народом, кто обезьянничал изо всех сил, кто раболепствовал иностранцам, кто исказил нашу жизнь чужеземными формами, кто налагал на русский народ чужие законы развития, кто по очереди был то немцем, то французом, то англичанином, то тем и другим и третьим вместе, кто вертелся как флюгер, по дуновению всех западноевропейских социальных и политических теорий, – кто, как не мы, как не высшие образованные классы? Что было бы с Россией, если б не было у нее устоя в русском народе! Вообразите себе только, что народ мягок как воск и в состоянии воспринимать все те формы, какие угодно было бы напечатлеть на него нашему обществу. Вспомним все фазисы, чрез которые прошло развитие нашей общественной мысли, и поблагодарим Бога, что у нас есть простой народ, есть такое зерно, которого не удалось нам раздробить молотом дворянской заемной цивилизации. Это зерно сберегает в себе всю сущность нашего народного духа, нашего народного я, нашей национальной личности, всего того, почему Россия – Россия. В нем, в этом зерне, наша сила и спасение, в нем, в его органическом развитии наша будущность, а нам предлагают, вместо этого зерна, возложить свои надежды на невызревший плод этого зерна, наши высшие образованные классы!.. Невольно вспомнишь про басню Крылова: «Листы и Корни»… Что такое охранительный элемент? Это элемент крепости основных существенных начал народного бытия, охранение их развития и существования. Кто же сберегает в себе начала народности, начала гражданского и религиозного существования русского народа, русской земли, кем по преимуществу охраняются народность и вера неприкосновенными? Кто как не народ, кем как не народом? Ни в каком случае не мы, и не нами. Слава Богу, повторим еще раз, что народ наш так неподатлив, так недоверчив, так упрям, так упорен, так тяжел на подъем, что все усилия переряженных и выродившихся русских людей из «образованного класса» разбиваются о его неподвижность. Это такой morceau de resistance, которым могут легко подавиться петиметры, немцы и лорды русского происхождения. И люди, предлагающие нам нерусское нововведение, например, английский строй жизни, наивно уверяют нас, что они-то и представляют собою элемент охранительный!! Чего, впрочем? Застоя духовного и нравственного? Может быть. Но какого застоя, застоявшегося на какой точке? Основы политического строя и православия хранит народ понадежнее их. Древние формы русской исторической жизни им неведомы и нисколько не сочувственны. Что же, спрашивается, будут они охранять? Какой строй жизни, какой порядок, какие идеалы? Табель о рангах? Или же занесенные в нашу жизнь принципы чужого социального устройства? С какого же именно времени, какие именно?!