И вот, предаваясь этим печальным размышлениям, я вдруг заметил, что вращающийся внутри меня механизм стал сбавлять темп. Мне не верилось, что я действительно подхожу к концу. Я сказал все, что требовалось. И теперь приближался к финишу, который еще минуту назад казался мне недосягаемым. Он был уже близко, на расстоянии вытянутой руки. Я исторг из себя еще несколько последних фраз и замолк. В первый момент я слышал только биение сердца и стук крови в висках. Руки у меня окоченели, губы запеклись как от лихорадки, ноги подгибались в коленях, так что страшно было ступить.

В зале раздались аплодисменты. Сначала робко, затем все сильней, и вскоре они заполнили все пространство. Как я сошел с трибуны — не помню. Я оказался в кругу людей из первого ряда; торопливо срывая с голов бумажные покровы, они окружили меня плотным кольцом, пожимали руки и поздравляли с блестящей речью.

С галереи грянули звуки бравурного марша, в зале началось движение и веселый шум. Люди проворно поднимались с мест и, с явным облегчением срывая с голов обертки, устремлялись к выходу. Из распахнутых настежь дверей повеяло свежим, чистым воздухом. На улице светило солнце, пели птички и радостно сияла весенняя зелень. Как это все было далеко от меня! Чтобы выбраться на воздух, нужно было вмешаться в толпу и вместе со всеми медленно двигаться к выходу. Я был совсем разбит, словно меня градом измолотило. Буквально все во мне болело. Едва дыша от стыда, гнева, обиды, я с отвращением топтал ногами груды валявшихся на полу рваных, мятых газет. Гремевший сверху марш словно дубинкой ударял меня по голове. А вокруг свободно, весело и непринужденно смеялись люди. Почему же не их, а одного меня терзали звуки марша?

«Значит, так? Значит, так? — повторял я все время про себя. — Значит, все против меня?» И сразу солнце, светившее на дворе, показалось мне назойливым, щебечущие птички докучными, весенняя зелень унылой, а главное, люди — люди, которые, смеясь и болтая, толпились вокруг меня, были чужими, далекими, даже враждебными. Хватит с меня всего этого. Убежать, скрыться куда-нибудь, лишь бы подальше от людских голосов и взоров — вот о чем я мечтал. И когда, попав в вестибюль, я увидел длинный, пустой коридор, уходивший в глубь здания, то сразу стал пробираться в этом направлении.

Коридор действительно был длинный и пустой, но и сюда долетали из зала звуки марша и людской гомон. Заметив на ближайших дверях табличку с двумя нулями, я поспешил скрыться за ними.

Здесь царила тишина. Было пусто и темновато, лишь маленькая лампочка, подвешенная к потолку, слабо освещала туалет. Что за блаженный покой! Довольно долго я стоял без движения, пытаясь прийти в себя и собраться с мыслями. Какой невероятный путь проделал я от приветственных фанфар до более чем скромного места общественного пользования. «Вот так, вот так!»— подумал я.

Утешая себя этими словами, словно обиженного ребенка, я подошел к висевшему над умывальником зеркалу. Взглянув в него, я увидел голову, плотно обернутую газетной бумагой наподобие остроконечного куля. Кровь застыла во мне, сердце замерло. В этот миг я с громким, сдавленным криком пробудился.

На дворе уже рассвело, за окном весело щебетали птички. Больше я не уснул. И мне нечего добавить к сказанному, разве лишь то, что, когда я потом рассказывал свой сон друзьям, коллегам по перу, оказалось, что некоторые из них видели похожие сны, хотя и не совсем такие в отдельных деталях. Например, один известный прозаик признался, что и он видел СОН, но категорически отрицал, чтобы ему могла даже во сне прийти в голову мысль пропеть петухом. Любопытно, правда? Оказывается, что даже в общем СНЕ люди сохраняют свое индивидуальное лицо. Правильно ли это, над этим стоит призадуматься.

1953