…Все, что он пел на свои стихи было хуже.

…Проводил, договорился на следующий день подвезти на работу, ибо по пути. Завез обратно, подарил букет и с тех пор деловито ухаживал. Примерно до начала описываемых событий, ибо утром этого дня…

(вечер, мразь, дождь пополам со снегом, маршрутка последняя ушла, пилить до метро пешком… брррыы, будем смотреть скандал под деревом, там хоть лето и тепло).

Было душно, и дерево сладко пахло на всю площадь, когда они поругались в первый раз. Он исходил волнами жара, играл желваками и говорил что-то такое о превосходстве людской расы, и невозможности равноправия, и дураке и пошляке мэре, и о том, что как это так — отменили ночные охоты на Машины? И он говорил это сам для себя, выплескивал слова в горячий воздух, а позади него плавился и истекал раскаленным золотом летний закат, и она, на миг почувствовав себя в аду, вырвала руку и расплакалась. На чужих ей было по большому счету плевать, а вот то, что он становился чужим в такие моменты — было почти невыносимо.

Ночной осенний разговор — в виде исключения не аськой и не электронной почтой. Промозгло и сыро. Руки мерзнут.

— Я уезжаю. Ничего не получилось у меня. Хотел все сломать — сломал. А строить — не получается. (Зло) Истинно, Москва ваша — что доска, спать широко, да как ни повернись — жестко.

— Люди живут.

— Живут. А я не хочу. Без регистрации тут за человека не считают.

И морщится, и бьется мелкая жалкая морщинка у лба, и прядь волос из-под кепки выбивается. Говорю жестоко «Ты неудачник. Ты приехал, не желая работать. Ты запутался в своей жизни — а жилье не ищут только через девушек. Ты неухожен. Ты беден и некрасив. Меня достало быть твоей жилеткой и мне не интересно больше использовать в качестве жилетки тебя — сломанного. Москва не верит слезам, — говорю я, — ты ведь это знал, когда ехал сюда? Почему ты предпочел бренчать на гитаре и пить пиво, почему ты предпочитал выслушивать мои исповеди, а не пахать — днем и ночью? — И еще, — говорю я на этом черном ветру, — Ты зарабатываешь меньше меня. Ты пишешь стихи — хуже меня, а прозу не умеешь совсем. Ты не умеешь целоваться. Тебе не место в Москве».

«Москвичи — снобы, — отвечает он в тон, — Вы забыли о том, что вы люди. Вы думаете только о деньгах. Вы крутитесь в колесах своей немыслимой жизни: автобус-метро-автобус-работа-автобус-метромагазин-автобус-дом. Вы считаете неудачниками всех, кто хотя бы пытается — по-другому. Вы и подумать не хотите, что настоящая страна — это не Москва, а то, что вокруг Москвы — на много километров. Вы бездарны. Вас раздавят за вашу гордыню (срываясь на крик). Вы все поплатитесь!»

— Все будет хорошо, — говорю я, — Все правильно. Хорошо, что ты был тут этим летом, — говорю я, — ты очень мне помогал. И ты ничего не сломал — твой город не хуже, чем Москва — вон там сколько наших. А в Москву ты еще успеешь, это ведь не так трудно. Этим летом присмотрелся — следующим приедешь насовсем.

— Да, — говорит он, — Я многое понял. Я многому научился. Хорошо, что этим летом ты была рядом — ты мне помогла.

И черный ветер пополам с моросью хлещет нам в лица.

«Знаешь, — говорю я, — я не верю в то, что люди встречаются. Сейчас ты уедешь и будешь наезжать в Москву пару раз в год на недельку-другую, и мы вряд ли будем видеться. Но это нестрашно, — говорю я, — Знаешь, самое страшное прощание у меня было в детстве. Мы тогда отдыхали где-то под Тамбовом и я дружила с одним мальчиком. Это была настоящая, взрослая дружба — нам было о чем поговорить и помолчать… Потом, во взрослой жизни, у меня так было только один раз, — говорю я, — Так вот, когда мы оттуда уезжали — и я и он понимали прекрасно, что это навсегда. Что мы больше никогда не увидимся, что мы не сумеем сохранить нашу дружбу с помощью ниточки писем и приветов. Мы приняли это спокойно — нас еще не заразило взрослой суетой. Мы были самыми близкими людьми друг для друга тогда. Мы прожили тем летом вместе целую жизнь, в которой было и партнерство, и ссоры, и нежность, полное понимание друг друга, то что ты сейчас называешь осанве. Но обстоятельства изменились, — говорю я, — и мы приняли это, потому что мы еще не знали, что „дружба вечна“. И нам было больно в тот вечер и хорошо, и звезды сияли над нами, а наутро мы уже не увиделись, и вряд ли когданибудь увидимся — нас больше нет, ни меня, ни его. Ты ведь понимаешь меня, — говорю я, и осознаю, что говорю это совсем не этому собеседнику, другому. — Ты ведь понимаешь меня… Почему ты не сказал, что уходишь? Почему ты не дал мне времени подготовиться к тому, что тебя больше нет?»

«Знаешь, — отвечает он, — я не хочу в это верить. Мы ведь все равно можем быть вместе — ведь ты чувствуешь меня и мои эмоции, а я чувствую твои. Нам необязательно быть рядом. К черту любовь, — отвечает он, — я не животное, чтобы мне ждать от тебя только любви! Я счастлив тем, что ты есть, и что я мог хоть изредка слышать твой голос по телефону, и я даже один раз за это лето увидел тебя — и ты стала только прекрасней, звезда моя, жизнь моя… я смешон, да? ты ведь понимаешь, что я говорю это — не тебе?»

— Ну что ж. Счастливо.

— Удачи. Приезжай в Москву следующим летом, хорошо?

— Я постараюсь. Пока.

— Пока.

Хорошо дереву. Оно просто не знает, что весной можно — не зацвести. Хотя и оно испытало однажды такую боль — позавчера, когда утром долгого и холодного дня обрубили ветки у чахлой аллеи тополей по другую сторону автострады. Они кричали весь день, весь день до вечера, а наутро двое из них не проснулись.

Но дерево тоже не знает о том, что любовь вечна. Оно просто живет, оно перегоняет соки в семена и ему хорошо — оно чувствует, как семена растут и зреют и скоро начнут отрываться с веток.

И еще оно не знает, что умирает.

Героиня начала писать роман. С одной стороны — чтобы подзаработать. С другой — чтобы развлечься, ибо писать дамский роман было ужасно весело. Роман назывался «Убить насмерть».

Она сидела за пишущей машинкой и часами трепалась с подругой, вызвавшейся быть соавторшей.

— Мы договорились! Он будет брюнет!

— Нет, блондин! Брюнеты — это не модно!

— Тогда глаза у него будут серые, а не голубые, как ты любишь!

— Ладно-ладно. Но пальцы — длинные и тонкие, да?

— Ну разумеется! Наш герой просто обязан славиться красотою рук!

— А кто он хоть будет?

— Офицер, разумеется!!! Семилистника!