«Мы ощущаем великую боль и тревогу по поводу падения Кале, — писал Филипп в лондонский Совет десять дней спустя после того, как весть о сдаче крепости достигла его двора, — такую великую, что не можем даже выразить словами». Филипп слегка приободрился, узнав от Поула, что Мария удвоила усилия по сбору людей и снаряжения для контратаки. В потере крепости она обвиняла несчастного Веит-ворта, поставив под сомнение его преданность (он был официально обвинен в продаже Кале французам), чьи неразумные действия, когда он пытался в критический момент осады открыть шлюзы и затопить болота, позволили нападавшим быстро и без усилий достичь города. Она обвиняла Вентворта в «трусости и отсутствии решительности», в том, что он так легко сдался, находясь за стенами столь неприступной крепости. Она упрекала его в том, что «он боялся своей собственной тени». Впрочем, защитниками Гиена королева осталась довольна. Особенно стойкостью лорда Грея. Он написал ей из тюремной камеры, где французы держали его как пленника на самом верху высокой башни замка Сюзан, запертым на четыре запора и охраняемым день и ночь четырьмя лучниками. Королева ответила ему очень длинным письмом. В нем говорилось, что Грей являет собой полную противоположность Веитворту и что она высоко ценит его службу и «призывает не терять присутствия духа». Получилось так, что ободряющие слова Марии повредили Грею, потому что, как только его тюремщики услышали содержание письма королевы, прочитанного герольдом, они сразу же подняли цену выкупа на десять тысяч крон.
Филипп написал одновременно два письма. Одно в Совет с выражением соболезнования из-за потери Кале, а другое кардиналу Поулу, в котором выражалась радость по поводу полученного им известия о беременности королевы. Где-то осенью 1557 года Марии начало казаться, что случилось невозможное — она снова ждет ребенка от Филиппа. Боясь, что ее поднимут на смех, а также желая получить неопровержимые подтверждения, она никому не сообщала об этом до декабря. Убедившись наконец, что существуют «очень надежные признаки» и на этот раз ошибки не будет, Мария повелела огласить: роды ожидаются в марте. Филипп написал Поулу, что эта весть «столь ему приятна, что смягчила горе, которое он переживает из-за потери Кале», и что это «единственное для него радостное и желанное событие».
Предстоящие роды, по-видимому, навели Марию на размышления о близком конце. Во всяком случае, в марте она составила завещание. «Предвидя великую опасность, — писала она, — которая по Божьему установлению угрожает всем женщинам в их родовых муках, почитаю за благое деяние объявить свою последнюю волю. Сие облегчит мою совесть щ послужит продолжению доброго порядка в моем королевстве и других владениях». Мария упомянула в завещании самых! дорогих ей людей. Первым шел ее нерожденный ребенок! «наследник и плод моего тела», которому она оставляла свою корону и все остальное — «почести, замки, крепости, особняки, земли, жилища, прерогативы и имущество». Следующим по списку следовал ее господин, «самый дорогой и возлюбленный супруг», которому она завещала свои «главные драгоценности», а также любовь подданных, «оценивших величие его сердца» и доброе отношение к пей. Кроме этого, она оставила Филиппу два огромных плоскогранных бриллианта (один был подарен ей Карлом V, а другой самим Филиппом на свадьбу) и с ними золотое ожерелье с девятью бриллиантами, которое Филипп подарил ей на праздник Крещения после свадьбы. Оставляла она Филиппу и его самый последний подарок — золотое кольцо с рубином. Важное место в завещательном списке занимали монахи и монахини: картезианцы из Шина, францисканцы из Гринвича и Саутгемптона, бенедиктинцы из аббатства Святого Варфоломея, монахи ордена Святой Бригитты и «бедные монахини из Лэигли». Кардиналу Поулу Мария завещала тысячу фунтов и поручила быть одним из ее душеприказчиков. Она также завещала ему продолжать дело восстановления английской католической церкви и проследить за возвращением церкви королевских земель, которые в свое время отняли у нее отец и брат королевы.
Много места в завещании Марии уделено Екатерине Арагонской. Помимо многочисленных месс, что следовало отслужить за упокой ее души священниками, которых поддерживала Мария, душеприказчикам королевы было предписано эксгумировать тело Екатерины из недостойного места захоронения в Питерборо и перезахоронить рядом с ее дочерью. Мария при этом добавляла, что «для того, чтобы сохранилась славная память о нас обеих, завещаю изготовить достойные гроб» ницы и монументы». Относительно своего отца Мария красноречиво промолчала. Позднее протестанты утверждали, что Мария и Поул отдали секретное повеление извлечь останки Генриха VIII из саркофага и сжечь. Это предание слишком хорошо документировано, чтобы его можно было опустить, но в любом случае король Генрих упомянут в завещании Марии очень кратко и безлично. Возможно, имелось в виду, что он входит, наряду с Екатериной, в состав «остальных предков», чьи души следовало помянуть в молитвах, но имя отца Марии стоит в завещании только в связи с долгами, оставшимися от его правления. Королева распорядилась их оплатить.
Для своего окружения Мария, как всегда, была очень щедра. Сразу же после ее смерти две тысячи фунтов следовало распределить между, как она писала, «моими бедными слугами, которые служили мне ежедневно», обратив особое внимание па тех, кто больше нуждался и дольше служил. Примерно три тысячи четыреста фунтов были по списку завещаны приближенным, причем самым близким причиталось по двести фунтов. Королева проявила в завещании щедрость и по отношению ко многим своим подданным, которых не знала: тысяча фунтов бедным узникам и бедным лондонцам; пятьсот фунтов бедным школярам «Оксфорда и Кембриджа»; больным, находящимся в госпитале в Савойе, и всем королевским кредиторам. Если после ее смерти обнаружится кто-то, кого она «обидела или причинила зло» (Мария здесь добавила, что «насколько я помню, такого не было»), то им должен быть компенсирован ущерб. И наконец, королева завещала учредить новое благотворительное заведение ее имени — госпиталь для воинов. «Так как в настоящее время нет дома или специального госпиталя, снабженного необходимым vi предназначенного для облегчения и помощи бедным и старым воинам, — писала она в своем завещании, — то есть тех, которые были или будут ранены или искалечены на войне и на службе королевства, что, по нашему мнению, весьма почетно, то к ним должны быть проявлены совесть и сострадание». Мария имела в виду не только раненых из гарнизона Кале и нескольких уцелевших в бойне при Гиене, но и пожилых воинов, которые сражались за нее против Уайатта, и расквартированных в то время в Дувре, чтобы присоединиться к весенней кампании ее супруга.
Возможно, составить завещание Марии предложил Филипп. Он вообще в первые месяцы 1558 года через своего посланника, графа де Фериа, пристально следил за событиями в Англии. Фериа прибыл туда в конце января якобы для того, чтобы поздравить Марию с беременностью. Истинной же целью его приезда было настоятельно убеждать королеву и ее Совет не прекращать поставку в армию Габсбургов оружия и денег. Война — вот что было важно, а не сомнительная беременность королевы, тем более что, по мнению Фериа, Мария лишь «заставляет себя верить, что носит ребенка, хотя не желает в этом признаваться». Очевидным было, однако, следующее: если Мария не беременна, то ее вздутый живот и отсутствие месячных вкупе с общим плохим состоянием здоровья означали нечто весьма зловещее. Приняв все это во внимание, Филипп, видимо, решил, что сейчас для нее будет разумным составить завещание.
В своих письмах королю в Брюссель Фериа представлял английский двор в неприглядном виде: на заседаниях Совета не прекращались интриги, препирательства и личные оскорбления. Фактически там царил хаос, с которым Мария справлялась уже с большим трудом. Четких фракций больше не существовало — советники, все без исключения, были раздражены и приведены в уныние потерей Кале и отсутствием сильного лидерства. Пэджет, Арундел, Пембрук и другие, которые прежде выступали за интересы империи (и которые до самого последнего времени получали от Филиппа приличное денежное вознаграждение), теперь были самыми активными оппозиционерами его нажиму. «Они ничего не делают, — жаловался Фериа своему господину, — кроме как чинят препятствия любым предложениям, и никогда не находят хоть какого-то средства, чтобы облегчить ситуацию». Мария всеми силами старалась их обуздать, чтобы правительство могло нормально работать, и граф хвалил «ее энергию, решительность и добрую волю», но к марту беспрерывные конфликты сделали работу Совета совершенно невозможной, и королева была вынуждена отослать некоторых советников в графства, пытаясь совладать с оставшимися. К этому времени Фериа потерял всякое терпение. «Ума не приложу, как мне поладить с этими людьми, — писал он. — Господь свидетель, я делаю все возможное и невозможное. Ваше Величество должны осознать, что вечером они меняют то, что решили утром, а собравшись утром, немедленно отменяют решение, принятое накануне вечером. Для государства это самое худшее, что только можно придумать».
