Слепцов, В.А.

Питомка

(Деревенские сцены)

I

По крутому краю большого глинистого оврага пролегала полевая дорога с сухими, жесткими колеями; то спускаясь в овраг,  то цепляясь по самому гребню косогора. В овраге кое-где рос кустарник, кое-где стояли желтые лужицы, над которыми роились столбы мелких мошек. Солнце садилось, в побуревшей ржи свистели перепела.

Шла проселком молодая баба с котомкою за спиной. На бабе было старое ситцевое платье, мужские опорки на босу ногу и белый платок на голове. Шла она скоро, помахивая палочкой; иногда останавливалась, поправляла котомку, оглядывалась кругом и опять шла, мерно покачиваясь из стороны в сторону,  уставив глаза куда-то вдаль. А вдали виден был все тот же овраг с порыжевшим бурьяном да пестрые полосы спеющих хлебов.

Вдруг позади загремела телега. В телеге сидел мужик. Баба свернула с дороги в сторону и,  не оглядываясь, пошла поскорей. Мужик, поравнявшись с бабою,  приостановил лошадь и сказал:

- Путь-дорога! Куда бог несет?

Баба поклонилась и, не глядя на мужика, молча шла стороной.

Мужик посмотрел на нее, тряхнул шапкой и сказал:

- Эй, ты! Тетка! Слышь, что ль?

Баба все шла и молчала.

Мужик посмотрел, посмотрел, покачал головой, сказал про себя "глухая" и вдруг замахал руками, крича бабе:

- Ай ты глухая?

Баба остановилась и сказала:

- Чего тебе?

- Здравствуй!

- Здравствуй!

- Что ж ты не откликаешься? Видишь, - человек.

Баба недоверчиво глядела то на мужика, то на его лошадь.

- Садись, подвезу, - сказал мужик.

Баба не решалась.

- Садись, говорят. дура!

Баба подумала, подумала и села.

- Ну, вот, - сказал мужик,  - Сиди! Соль тут у меня в мешке.

Баба подобрала подол и положила руку на мешок.

Поехали.

Немного помолчав, мужик спросил:

- Ладно что ли?

- Ладно, - потихоньку ответила баба.

- То-то. А не хотела. Богу молиться ходила? - опять спросил он ее.

- Нет. Я вот... Деревня такая есть... У меня прописана... - и баба полезла было к себе за пазуху; однако ничего оттуда не достала, а только почесала под мышкой и прибавила:

- Бердяева деревня...

- Какое Бердяево?

- Бердяева... аль Гордеева. да, Гордеева.

- Где ж это такое? Не слыхать что-то по здешней стороне такой деревни. Кое же это место?

- А я не знаю.

Мужик обернулся к бабе лицом и в недоумении спросил:

- Ты сама-то чья?

- Я дальная.

- Дальная. Зачем же ты идешь?

- А вот... Девочка у меня тут отдана... В шпитонках. Повидать девочку-то бы мне.

- А-а! Да, да. Так ты деревню ту и не знаешь?

- То-то не знаю. И спросить-то как, тоже не знаю.

- Ну, так. Сама-то из Серпухова будешь?

- Из Москвы.

- Московская. Да. Тоже не ближний свет. Да, да, - в раздумье говорил мужик и еще немного погодя спросил: - Велика девочка-то?

- Нет, махонькая.

- Ну, ничего, - сказал мужик. - Даст бог, найдешь. Сиди! Ишь ноги-то у те!

Баба посмотрела на свои тощие, загорелые ноги, неподвижно вытянутые вперед, и прикрыла их платьем. Мужик задергал вожжами и замахал хворостиной. Лошадь побежала шибче, звонко стуча своими нековаными копытами по сухой дороге. Баба затряслась на мешке и молча посматривала по сторонам. Солнце между тем уже село, и в поле поднялся ветерок. Впереди показались избы; дорога завернула куда-то в сторону, пошла межами и совсем затерялась во ржи. Мужик, прислонившись к передку и свесив руку, задумчиво постегивал хворостиной придорожные травки и затянул было песню. Проехали так еще с версту.

- Как деревню-то сказывали тебе? - спросил он у бабы.

- Мм... Мокей... Мокеева...

- Ну, вот мы здесь спросим. Тут у меня приятель есть такой... А! Настоящий купец. Ну, только и ёрник 1 же!

Стали подъезжать к деревне. Дорога легла позади дворов, мимо гумен, потом пошла конопляниками и вывела в переулок,  к кабаку. Деревня была плохенькая - домов двадцать. Некоторые только еще строились после пожара и стояли без крыш. От новых срубов пахло смолой и дымом. На улице народу совсем не было; только на краю деревни три девчонки сидели на завалинке и, поджав под себя ноги, визжали во всю мочь:

Шел из Питера штафет.

Присылал милой газет.

Я газетик полуцяла,

С издавольствием цитала...

Мужик остановил лошадь у кабака и спросил:

- Ты станешь, что ли?

Баба замотала головой и ответила:

- Нет, я не стану. Я посижу.

- О? А то пойдем! Что ж? Ничего. Ведь озябнешь. Еще пять верст до ночлега.

- Нет, я не озябну.

- О? Ну так сиди же, смотри. Я сейчас.

Мужик вошел в кабак и, высунувшись из окна, крикнул бабе:

- А то огурчика? Вынести, что ль?

- Не стану.

- Солененького? А? Ты гляди,  какие огурцы-то. Ну, не надо. Сиди, сиди!

К телеге подошла собака, понюхала у лошади хвост и ушла опять на завалинку.

В кабаке засветился огонь и видно было, как мужик вылил шкалик в стакан, выпил, утерся полою и, заговорив с целовальником, стал раздирать пальцами кусок вяленой рыбы. Видно было, как целовальник безымянным пальцем скостил что-то на счетах, поглядел сонными глазами на свечку, почесался и вылез из-за стойки. Наконец оба они вышли на крыльцо, и мужик сказал целовальнику:

- Глякась, какую я себе бабу везу.

- Да, баба ничего, - зевая, ответил целовальник.

- Гм!.. - сделал мужик, залезая в телегу. - А ты как об нас полагаешь? Ну, да ладно же. Прощай. Матри, коли што, так ты и тово, алибо што. С нашими тогда наказать можно. Гляди, не прозевай.

- На что зевать, - сказал целовальник,  - С богом!

Лошадь тронулась.

- Ах, постой, брат, постой! Какая тут такая вотчина есть Свербеева господина? Не слыхать? Ай Гордеева?

- Гордеева, - подтвердила баба.

Целовальник задумался.

- Не слыхал что-то. А тебе на что?

- Да вот молодке-то моей туда было нужно, беспременно нужно побывать. Девочка у нас с ней там есть. А то вот что. ну-кось, как тебя звать-то?

- Анисьей.

- Ну-кось, Анисья, покажи-кось ему, где у те там прописано. Он эти все дела разберет.

Баба полезла было за пазуху и задумалась.

- Что ж ты? - сказал ей мужик. - Да ты не бось, дура, он не отымет. О, глупая! Он только глянет одним глазком и все узнает. На что ему твоя записка?

Баба послушалась, развернула тряпочку, достала оттуда лоскуток бумаги и отдала его целовальнику. Целовальник вошел в избу, а мужик стал копаться в каком-то лукошке, приговаривая:

- Он разберет. Ишь завязал, теперь ни в свете не развяжешь. Разберет. Как не разобрать. Мужик вострый. Не развяжешь. А, мухи те ешь! Развязал. Эй! Как тебя? Анисья! На-ка, закуси! Неравно поесть захочешь, - сказал он, сунув бабе два кренделя. - Ребятенкам везу. Они у меня охотники смертные. Что ж ты?

- Я не хочу, - отозвалась баба.

- Ешь, дура, ничего.

- Я не хочу.

- Говорят: ешь, черт!

Баба взяла крендели, но не решилась есть.

Целовальник вышел на крыльцо.

- Ну, как дела? - спросил его мужик.

- Тут написано - Целибеево. Это Боркu должны быть.

- Борки. Это за Шелепихой? Знаю. Ну, теперь найдем. Будь спокойна! уверил он бабу. Она завернула опять бумажку в тряпицу.

В поле совсем почти смерклось. Проехав деревню, мужик вытащил из-под себя зипун и отдал бабе, говоря:

- Возьми укройся зипунишкомто, все тепле.

Баба сказала: "На что?" - однако оделась.

Немного погодя мужик обернулся к ней, посмотрел ей в лицо и спросил:

- И чего ж ты давеча, глупая, испужалась?

- Когда?

- Когда! А как встрелся-то я тебе?

Баба ничего не отвечала.

- И есть ты баба, - заключил мужик. - Глупый твой разум. Нешто мужик может обидеть? Эх, ты! - и еще немного погодя прибавил: - Вот девочку твою найдем.