© Ахмедов М. А., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

Я родился в самом сердце Страны гор – в Гунибском районе Дагестана, в ауле Гонода, среди вершин. Это случилось 13 ноября 1955 года.

Правда, в паспорте написана другая дата. Что ж, секретари сельских советов в наших аулах были людьми не шибко грамотными. Когда отец пошел за свидетельством о моем рождении, официальную бумагу ему выдали 8 января 1956 года. Этот же день вписали в свидетельство как день моего рождения. Но я никогда 8 января день своего рождения не отмечал и по паспорту не жил.

Детство мое прошло в том же ауле Гонода. Он лежит у подножья величественной горы, которая, словно маяк, видна из разных районов Нагорного Дагестана. Это – Седло-гора. Вокруг моего селения – горы и скалы, а сам аул лежит как бы в их ладонях, окруженный лесами и лугами.

Я с детства любил Седло-гору. Она никогда не менялась, но зато умела предсказывать погоду, была для нас барометром. С утра посмотришь на нее – и узнаешь, какая сегодня будет погода. Но самое любимое мое место в родном ауле было, конечно, там, где раскинулась березовая роща. Наши березы немного похожи на плакучие ивы, их невероятно красивые косы словно ниспадают с девичьих плеч.

За аулом – сосновый лес, внизу течет Аварское Койсу. В детстве мы много времени проводили у этой реки – купались, ловили рыбу, устраивали набеги на общественные сады. Когда лезли в колхозный сад, непременно снимали пионерские галстуки: понимали, что поступаем плохо. Рвать плоды в чужом саду нам, детям, было стыдно, хотя сад был общественным и принадлежал всему аулу.

Сейчас таких садов нет. Сейчас всё частное. Может быть, это и лучше, но в те времена, мне кажется, люди были щедрее и добрее.

Родители мои были простыми горцами, и дома у нас не было библиотеки. Но у моего отца всегда были книги аварских классиков – Али-Гаджи из Инхо, Махмуда из Кахаб-Росо, Гамзата Цадасы. Многие стихи этих поэтов отец знал наизусть. Встретив на улице односельчанина, он мог его остановить и во весь голос декламировать что-нибудь из нашей классической поэзии.

Отец много времени проводил вне дома – в горах, ухаживая за овцами, перегоняя их с гор на равнину, а с равнины в горы. Однажды, я был тогда учеником шестого класса, он попросил меня присмотреть за отарой, пока он поедет на соболезнование в соседний аул. Я обрадовался такому доверию и, взяв с собой том «Войны и мира» Льва Толстого, пошел выполнять поручение отца.

День был летний, ясный, солнечный. Я выгнал отару на пастбище и, устроившись в тени высокой скалы, начал читать. Книга меня так захватила, что я обо всем забыл. Когда пришел в себя и оглянулся вокруг, отцовской отары и след простыл. Я стал бегать в поисках ее, еле-еле собрал половину. Остальные овцы разбрелись по чужим пастбищам, и там их временно «арестовали». Когда отец вернулся, он сразу всё понял и сказал:

– Хорошо, что тебе можно хоть книгу доверять!

С тех пор я доверяю книге, а книга доверяет мне.

Книги я читал в самых разных местах: и на камне, и под скалой, и в пещере, и у реки, и у родника, и в лесу, и в саду. Всюду, где бы я ни был, со мною была книга. Лежишь в расщелине скалы, идет дождь, но ему не добраться до тебя, а ты читаешь книгу – и так сладко, так радостно и солнечно в твоей груди.

Иногда отец брал меня с собой в горы, на летнее пастбище. Лежа под буркой на вершине горы, я смотрел в небо, а там сияли звезды, звезды, звезды. Они сияли и говорили друг с другом прямо по-лермонтовски. И когда, значительно позже, я услышал известное выражение про «звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас», понял, что чувствовал правоту этих слов еще тогда, под отцовской буркой.

С детства я находил поэзию везде: в роднике, в речке, в горах, в аулах, приютившихся на скалах, в орлах, парящих в небе, в ласточке, щебечущей по весне, в подснежнике, горящем, как свеча на снегу. А самое главное, в простых людях – в горцах, чья тяжелая жизнь становилась легче от песни. Где вы, где вы, аульские свадьбы моего детства? Старинные наряды, песни, танцы делали людей счастливыми, у народа была общая радость, счастье, судьба, хотя жил он не так обеспеченно, как сейчас. Приезд кунака приравнивался к свадьбе, горцы делили вместе и радость, и беду.

До сих пор, где бы я ни находился, до меня долетают сладкие звуки аварской речи из родного аула. Они будят спящие воспоминания и дают новую жизнь моей поэтической строке. Я, как и многие мои собратья по перу, – поэт аула и, перефразируя французского классика, сказал бы так: «Дагестанские поэты рождаются в ауле, а умирают в Махачкале».

Школа дала мне очень много, вспоминаю ее с большим уважением. Учителей своих я очень любил, да и они меня любили. Они были настоящими учителями, строгими и требовательными. Сейчас я понимаю, что именно так и надо было нас учить, чтобы мы, горские дети, говорившие в своих аулах на русском языке только в школе, сдавали потом экзамены без всякого блата и поступали в вузы в Москве и в других крупных городах советской державы. Это действительно было образование! Не чета нынешнему.

До сих пор помню наизусть стихи русских и аварских поэтов, выученные в школе горного аула. Библиотека была для меня там самым дорогим местом.

Будучи десятиклассником, я послал в Литературный институт подстрочники своих стихов, даже не надеясь, что пройду творческий конкурс. Каково же было мое удивление, когда в аул из столицы написали, что я допущен к экзаменам. Получив аттестат (с одной только «четверкой», по математике, а все остальные оценки были высшими), я поехал в Москву.

Я был горским мальчиком, который и в Махачкале-то к тому моменту побывал всего несколько раз. И вот отправился в столицу огромной страны. До сих пор живет в моем сердце то великое удивление, которое подарила мне Москва, и поэтому я люблю ее, как первую любовь, как город моей молодости и счастья. Никогда на Москву я не обижался, хотя в последние годы она стала богатой и злой. Москва есть Москва, и годы, проведенные в столице, были лучшими годами моей жизни.

Помню: Тверской бульвар, 25, Литературный институт, идет собеседование перед экзаменами. За большим столом сидят члены комиссии во главе с ректором, Владимиром Федоровичем Пименовым.

– Молодой человек, вы зачем приехали? Смотрите, у вас нет рабочего стажа, а мы без стажа не принимаем. Вы что, не до конца читали правила приема?

Стою, молчу. Думаю: «Что ж, прощай, Литературный институт…»

И тут слышу другой голос (это был голос моего незабвенного учителя Александра Михайлова):

– Владимир Федорович, этого молодого человека для своего семинара выбрал я, под свою ответственность. Он – горец, а у них с детства привыкают работать, это можно считать стажем. Литинститут ему необходим, в этом я убежден!

Так мой учитель спас меня в первый раз, а потом он это делал еще очень много раз.

Я сдал экзамены и поступил.

Учеба в Литинституте – особая веха в жизни каждого его выпускника. Думаю, что таких замечательных, творческих, искренних преподавателей не было ни в одном другом вузе СССР. Каждый из них был личностью, мастером своего предмета, а значит, и своего дела.

Первой парой у нас всегда был русский язык. Никогда не забуду моих преподавателей русского языка (Царство им Небесное) – Лигию Григорьевну Шипош и Нину Васильевну Федорову. Они учили нас, студентов из национальных республик: Валерию Гросу из Молдавии, Мурада Мухаммада Доста из Узбекистана, Гюзель с Алтая, Эгемберди Эрматова из Киргизии, Чапиньша из Прибалтики и меня, дагестанца. На урок наши учителя приходили с термосами и бутербродами. И перед началом занятий говорили: «Деточки, вы, наверное, не успели позавтракать. Давайте сначала попьем чаю с бутербродами, а потом приступим к уроку».