Традиция завершать собрание кафедры застольем в ближайшем кабачке родилась в Умбрийском университете в незапамятные времена и соблюдалась неукоснительно. По такому случаю несколько столов в зале сдвигались в один ряд. Научная братия с достоинством рассаживалась, вкушала яства, позволяла себе поддержать усталый мозг изрядной толикой алкоголя; постепенно голоса ученых мужей становились все громче, суждения – все категоричней. Случалось даже – прежде, не нынче – что заканчивались эти посиделки потасовкой, настолько входили в раж коллеги по кафедре в стремлении отстоять истину.

Рассказывали, что иной раз в этих сварах истина и впрямь странным образом рождалась. Но то было давно.

Нынешние посиделки тянулись не первый час. Тянулись, впрочем, вяло и без огонька; общий разговор постепенно увял, рассыпавшись на мелкие очаги. Мерно капало со столешницы на пол разлитое кем-то вино. В воздухе висел сизый дым от множества раскуренных трубок.

– Вы, сударь мой Ракис, не иначе как самоубийца, – втолковывал один из заседавших, расплывшийся, но еще сохраняющий внушительный вид мужчина средних лет, другому, съежившемуся на неудобном табурете. – Профессиональный самоубийца, вот как это называется! На собрании кафедры! Во всеуслышание! Заявить, что магия существует, и вы хотите ее изучать. Нет, ну это как же надо себя не ценить, а?

– Я, уважаемый Кассий, себя как раз ценю, – вяло огрызнулся Ракис. – А потому привык говорить, что думаю.

Бакалавр и ассистент кафедры – пока еще ассистент кафедры – знаменитого Умбрийского университета Ференц Ракис был худ, невысок, черняв и носат. И молод. Даже возмутительно молод, по мнению многих коллег, а молодости свойственно легкомыслие. Тем не менее, сегодня в глазах Ракиса поселилось тоскливое выражение гонимой отовсюду дворовой собаки, и чем дольше бакалавр пил, тем более унылым становился его вид. Собеседник нависал над ним, обдавая крепким винным духом; Ракис ерзал на табурете, но отодвинуться было некуда, и он только все больше ссутуливал плечи.

– Вот и потеряете место. А могли бы взять приличную тему, как вам умные люди советовали, спокойно защититься через годик-другой…

– Лучшие ученые умы в истории считали магию вполне реальным явлением.

– Несомненно, – согласился Кассий. – А еще они утверждали, что земля плоская.

– Существует Орден Пламени. Рыцари, владеющие магией.

– Пфф! Фокусники, шарлатаны. Вон, рифийские Мастера Света какие чудеса демонстрируют – вы видали? Столбы света, фонтаны огня, фейерверки! И, между прочим, честно заявляют, что магии никакой в том нет – чистая наука. Отчего вы не хотите их секреты изучать?

– Рифийцы свои секреты хорошо берегут.

– Какие-то изделия они же на сторону продают. Вот и занялись бы исследованиями. Под это, между прочим, и финансирование недурное можно было бы получить.

– Я не понимаю, – Ракис потряс головой и тяжко вздохнул. – Ну не понимаю я! Почему тайные техники рифийских Мастеров Света пытаться изучить можно, а о магии и заикаться не следует?

– О-о… А вот это, друг мой, вопрос политический.

Кассий придвинулся еще ближе; воздетый кверху мясистый палец старшего коллеги многозначительно закачался прямо перед носом Ракиса. И сразу бросилось Ракису в глаза, что ногти его собеседника хоть и ухожены, но по-крестьянски широки, да и рукам с квадратными кистями-лопатами больше под стать был бы плуг. Так вот нет же, мягки руки, нежны и розовы, и владелец их не виды на урожай обсуждает, а озвучивает менторским тоном позицию университетских верхов.

«Такие вот крестьяне от науки ее и угробят», – грустно подумал Ракис и в очередной раз вздохнул.

– Вопрос политический и масштаба государственного, – вещал тем временем Кассий. – А то и более того. Камень преткновения здесь – именно так называемый Орден Пламени, совершенно справедливо вами упомянутый. Если допустить существование магии, то и наличие такой структуры, как Орден, делается оправданным. Собственно, предки наши так и считали. И посмотрите, что из этого получилось: Орден – самостоятельная организация, не подчиняющаяся даже главам государств, привилегий массу рыцари так называемые имеют… А зачем, собственно? Как используют бесконтрольность эту? Какие цели преследуют? Какие планы там могут зреть? Не знаете? То-то. Теперь понимаете, мой юный друг, в какое болото вы угодили со своим выступлением о магии?

– Декларируется, что они борются с нечистью.

– Ха! – Кассий откинулся всем телом на спинку сиденья, всплеснул руками. – Вот этого даже от вас, юноша, не ожидал! Вы еще заявите, что нечисть существует! Нет, дорогой мой, нет. Пора вытравить из умов эти крестьянские страшилки. Время Ордена ушло. Кончилось их Пламя.

И, помогая себе жестикуляцией, Кассий неожиданно экспрессивно продекламировал строфу модного в этом сезоне столичного поэта:

– Кончилось все.

Пепел плывет по водам.

Воды уносят вдаль

Сгоревшее время мое…

После чего резко махнул рукой, словно ставя точку в разговоре, и потянулся налить себе вина.

– Нечисть существует, – беззвучно, одними губами прошептал Ракис. – Я знаю.

Однако, наученный горьким опытом, повторять свое утверждение вслух не стал и тоже взялся за кувшин.

Маленькая деревенская таверна, в меру убогая, в меру грязная, основательно пропитавшаяся за свой долгий век ароматами перебродившего пива и вареной капусты, закрылась на ночь. Не горели масляные лампы, развешанные над столами на вбитых в стену железных крюках. В темноте отсвечивал багровым лишь зев огромного камина, полного неостывших углей.

В углу чуть поодаль от камина, на охапке соломы, устроился на ночлег работник, местный дурачок по прозвищу Нелюд. Вообще-то обычно Нелюд ночевал на конюшне, но нынче там жил конь постояльца – огромный, черный, со страшными шипастыми копытами – и дурачок боялся на конюшню заходить. Потому спал здесь и ворочался с боку на бок, и вздрагивал беспокойно, не слыша сквозь сон привычных конюшенных звуков.

На втором этаже таверны, в тесной комнатке со скошенным потолком, не спали. Обнаженный мужчина, раскинувшийся на кровати среди сбитого, перекрученного белья, лежал, подперев голову кулаком. Сухое поджарое тело усыпали бисеринки пота; темные волосы сосульками липли ко лбу. На левом плече мужчины виднелась странная татуировка – раскинувшая крылья диковинная птица, ало-золотая, даже при слабом свете свечи переливающаяся яркими красками.

Сидящая в изножье женщина, тоже обнаженная, расчесывалась, склонив голову к плечу. Была она немолода, но миловидна и щедро одарена по-деревенски упругими формами. Настоящим богатством выглядели ее волосы, пшеничные, длинные, густые; женщина это, несомненно, понимала и нарочно красовалась, медленно проводя гребнем по всей длине роскошной гривы.

– Ты ведь уедешь, Барс, – грустно сказала она, словно продолжая начатый ранее разговор. – Что тебе, молодому, благородному, делать в нашей глуши. Вот пересидишь здесь свои неприятности – или что там у тебя стряслось – и уедешь. Уедешь ведь, честно скажи?

– Уеду, – согласился Барс.

– Вот видишь. Даже имени мне не назвал, прозвищем обошелся… Уедешь и забудешь, а я даже по имени тебя вспомнить не смогу…

– Кара, я ж тебе говорил уже. Нет у меня другого имени.

– Врешь, – припечатала Кара и хлюпнула носом.

– Ну что ты, в самом деле. Сырость-то не разводи.

– Барс, миленький… А возьми меня с собой? – Кара отбросила гребень, склонилась к лежащему, заговорила жарко: – Я тебе век благодарна буду. Обузой не стану, ни в жизнь. Что за доля тут вдовья у меня? Всегда одна, за работой света не вижу. Все брошу, кем скажешь поеду с тобой. А хочешь – таверну продадим, хоть какие гроши, но дадут за нее. Тебе все отдам, только возьми.

– Да ты думай, что говоришь, женщина!