Набрав воздух в грудь, я начал лучшую лекцию в своей жизни.

Вдохновенно, но в то же время вкратце и по существу я напомнил основные постулаты Евклида о связи магии и геометрии, помянул в двух словах Аристотеля и его чеканные формулировки, затем обратился к более современным авторам. Рука моя не дрожала, когда я нарисовал на доске привычный «угол» OXYZ.

— Наше пространство ограничено тремя осями координат, — говорил я знакомые слова, — и временной осью. То есть существует всего четыре, как мы называем их, «измерения» — шкал, с которыми мы сверяемся в нашем восприятии реальности. Ограничения, установленные ими, стали нашей силой, ибо магия может распространяться только в рамках подобных умозрительных категорий… — на этом месте в аудитории обычно начиналось бурление, но в этот раз все сидели молча. — Да-да, именно категорий, — продолжал я. — Потому что в сфере магии и «длина», и «ширина», и «высота», и даже «время» являются не более чем идеями различной сложности…

И на этом месте я замер. Потому что мне вспомнился точно такой же день десять лет назад, когда Карл поднял руку — впервые на моих лекциях — и спросил:

«Герр Геллерт… а можно ли выйти за границы этих категорий?»

«Что вы хотите этим сказать?» — не понял я.

«Если это идея, и если она работает не всегда, то что мешает нам выкинуть ее и заменить другой идеей, получше? Например, третий закон Коперника гласит, что нельзя перемещаться во времени, даже сколь угодно близко. А если просто добавить другую координатную ось? Тогда концепция „времени“ для мага, вышедшего за его рамки, не будет значить ничего, и он сможет легко скользить по оси времени в любую сторону…»

Я вспомнил это так живо, что даже пошатнулся.

Тогда я пригласил Карла к доске с куском мела, и довольно быстро опроверг его смелые гипотезы — так началась наша дружба. Похоже, до того момента Карл искренне полагал, что преподаватели Академии — во всяком случае, на младших курсах — отнюдь не достигают его уровня.

Но мне ли не знать, как упрям был Романьо! Да, тогда ему не хватало знаний, чтобы доказать свою идею математически или подтвердить ее экспериментом, но все эти годы он учился…

Я схватился рукой за край кафедры. Я понял, чего хотел добиться Карл! Спрягая различные магические традиции, он вычленял не общее в них, а различное! Он пытался изменить одно из измерений — неважно, какое — и выйти за его пределы! Грубо говоря, покинуть это привычное представление, которое нам кажется единственной реальностью.

«Боги мои! — понял я вдруг. — Да ведь если эксперимент удался, он может быть все еще здесь! И мы для него — фигуры на плоскости!»

Воистину, нужно быть настоящим гением, чтобы совершить подобный скачок. Мне не додуматься и за сотню лет… да что там, я не додумался, даже глядя на записи Карла (хотя не мешало бы ему все-таки взять пару уроков чистописания). О, как слеп я был!

— Прошу прощения, — сказал я вслух, облизав пересохшие губы. — Я не могу продолжать урок, у меня есть срочное дело. Попытаюсь возместить материал на последующих занятиях. Все свободны.

Они по-прежнему безмолвно сидели на своих местах.

— Да уходите же к дьяволу! — внезапно заорал я. — То есть, — я тут же спохватился, — прошу прощения, идите… просто идите куда-нибудь…

Тут они все-таки вскочили и повалили прочь так быстро, что лекционный зал опустел менее чем за минуту. Нет, вру, не совсем опустел: на переднем ряду остались две девушки. Я их очень хорошо запомнил: они отличались редкостной красотой, да к тому же отлично сочетались в масти — скромная златовласая Элиза Гаусс и смелая на слова и движения Беата Виниц, щеголявшая копной иссиня черных волос.

— Простите, профессор Геллерт… — тихо сказала фройляйн Гаусс, приближаясь ко мне. — Можно… можно сказать вам кое-что?

— Не надо, Лиз, — фройляйн Виниц, очень бледная, дернула ее за рукав. — Извините, профессор, нам пора…

— Нет-нет! — златовласая красавица стряхнула руку подруги, и подошла вплотную к кафедре. В своем светло-желтом платье, к которому очень шли оранжевые ленты в волосах, она выглядела необыкновенно мило — куда милее, чем ее смелая подруга с модно укороченным по самые лодыжки подолом…

Я отвел глаза, чтобы не смотреть на кожаные башмачки Беаты Виниц — и взгляд мой упал на конверт, который мне протягивала фройляйн Гаусс.

Пришлось срочно подавить раздражение. Подобные моменты очень важны для юных сердец; я уже по опыту знал, что подобные ситуации чреваты скандалами, истериками и прочими неприятностями.

— Моя дорогая фройляйн… — начал я, вздохнув. — Я понимаю ваши чувства, но сейчас не самое…

— Нет-нет, герр Геллерт! — воскликнула она, глядя на меня сияющим взором синих глаз. — Это я понимаю ваши чувства! И я хотела сказать, что я вас всячески поддерживаю! Мне тоже никогда не нравился этот Карл Романьо, этот выскочка, который так несправедливо затирал вас! Честное слово, я и сама бы его убила, и я восхищена вашей смелостью и прямотой!

Сказать, что мир мой пошатнулся, значит, ничего не сказать. Я открыл рот, намереваясь произнести гневную отповедь, воззвать к лучшим чувствам девицы, предостеречь ее от поспешных выводов и излишне модерновых суждений… Но вместо этого мой кулак обрушился на кафедру, да так, что по дереву пошли трещины. И, боюсь, из потолка ударили две-три молнии, изрядно повредив паркетный пол. Вообще-то магия стихий не самая моя сильная сторона, но еще великий Фрэнсис Бэкон писал, что гнев является сильнейшим катализатором любых реакций в магическом поле.

— Чтобы духу вашего здесь не было! — заорал я. К сожалению, голос мой прозвучал подобно раскатам грома в горах; вероятно, его было слышно во всем институте, если не на улице. — Еще хоть раз посмеете хоть намекнуть, что я убил Карла Романьо — смерть ваша будет ужасна!

Элиза Гаусс попятилась. К сожалению, смотрела она на меня с восхищением. Я запоздало вспомнил, что в ситуациях, подобных нынешней, у меня в глазах зажигаются огни, а за спиной вырастают черные крылья — сугубо индивидуальная особенность. Столь романтически настроенную юную особу подобные проявления, увы, могут подвигнуть к совершенно неподходящим выводам…

К счастью, ее подруга, несмотря на эпатажный наряд, оказалась более здравомыслящей. Пискнув, она ухватила Гаусс за локоть и вытащила вон из аудитории.

Тут же черная волна гнева отпустила меня. Я пошатнулся и уселся на приступку, ведущую к кафедре. Мне было дурно, голова шла кругом. Естественные последствия подобных вспышек — это с одной стороны, а с другой… Я понимал, что только что словно бы собственноручно расписался под этими гадкими измышлениями.

Домой я добрался в еще более расстроенных чувствах, совершенно потерянный. Я отменил все лекции на сегодня, сказавшись в деканате больным — там отнеслись с пониманием — и еле удержался, чтобы не добираться какими-нибудь закоулками по окраинам.

Интуиция не подвела: подходя к дому, я обнаружил небольшую толпу (впрочем, люди уже расходились), приставов из магистрата и пятна крови на тротуаре. Общее внимание было направлено на дом Карла.

К сожалению, нервы мои находились в таком состоянии, что я не нашел в себе сил встретиться с трудностями лицом к лицу. Сотворив простенькую иллюзию — и удивившись, как это не пришло мне в голову раньше — я пробрался в собственный дом, будто вор в ночи.

— Дорогая, это я, не пугайтесь! — сказал я Терезе, вышедшей навстречу с большими садовыми ножницами.

— Я почти догадалась, — спокойно сказала моя жена. — Не каждый день к нам в дверь заходит розовый куст.

— Ох, простите, немного напутал, — я торопливо снял иллюзию и пожаловался. — Я несколько не в себе… что за день был сегодня!

— Полагаю, тяжелый, раз вы вернулись так рано, — кивнула Тереза. — Хотя бы из Академии вас не увольняют?

— Нет… А вы полагаете, до этого может дойти?! — я схватился за сердце и присел на пуфик в прихожей.

Тереза сунула ножницы в подставку для зонтов и, подхватив меня под локоть, повела в гостиную. По дороге она послала нашу горничную на кухню за вином, и вскоре я уже сидел на мягких подушках, наслаждаясь моим любимым итальянским.