На следующий день, одевшись в собственную сорочку и сиртель, а также взяв несколько украшений из своего свадебного подарка, она последовала за Кнутом на помост в зале, где король Свен ждал, чтобы поприветствовать ее. Алрик, выглядевший измученным после вчерашней попойки, пристроился позади нее, успев шепнуть ей на ухо, что получил команду быть при ней переводчиком.

Она стояла рядом с Кнутом, который взял ее за руку, пока Свен сверлил ее своими черными глазами, особенно внимательно глядя на ее живот, словно обладал даром увидеть, растет ли уже внутри нее сын Кнута. Ее возмущал и этот взгляд, и то, как прошла ее свадьба, хотя своим мужем она была в достаточной степени довольна – в том смысле, что в конечном итоге она получила то, чего желала.

– Я хочу знать, – сказала она, не дожидаясь, пока Свен заговорит первым, – когда именно король Свен наденет корону Англии как свою собственную?

Пока Алрик переводил ее вопрос, Эльгива внимательно следила за лицом Свена, и ей показалось, что она заметила в глазах короля тень изумления.

– Когда ты подаришь Кнуту сына, – последовал ответ, – смешав английскую кровь с датской, я силой отберу корону у Этельреда. Смерть твоего отца замедлила наши приготовления, но мы начнем все сызнова. Ты лишь должна выполнить свою задачу.

Она кивнула. Пока что этого достаточно. Она выполнит свою часть сделки. В конце концов, даже эта бледнолицая Эмма смогла родить сына. Она же, разумеется, окажется не менее плодовитой, чем Эмма, хотя – и тут в голове ее шевельнулась тревожная мысль – она так и не смогла забеременеть в те месяцы, когда спала с королем.

Однако тут она напомнила себе, что пророчество Грои оказалось правдой и ей самой судьбой предназначено носить корону, предназначено носить в себе сыновей, которые станут королями. Ей это написано на роду, уверяла она себя, и поэтому никакая сила на земле не может препятствовать этому.

Этельред нервно ходил по своим внутренним покоям, ожидая, когда по его вызову явится Эмма. Было уже поздно, и он устал, но, видит бог, он не мог провести еще одну ночь в своей кровати один. Настоящим мучением для него были сны, заполненные призраками, – в них его преследовали мертвые. Его брат, его мать и даже его отец вот уже неделю постоянно тревожили его сон. Их головы в золотых коронах с отвратительными разложившимися лицами нависали над ним, как будто предупреждая о каком-то надвигающемся несчастье. Прошлой ночью Эльгива, нагая и прекрасная, яростно скакала на нем в порыве любви, но внезапно оказалось, что это уже не Эльгива. Это был его отец, который всем своим весом придавил ему грудь и, закрыв ему губы своим грубым ртом в обрамлении густой бороды, принялся высасывать воздух из его легких, пока он в конце концов с криком ужаса не проснулся.

Испуг после того ночного кошмара до сих пор не оставлял его, хотя была в нем и искра надежды: сон этот мог означать, что, возможно, и Эльгива сейчас уже гниет в какой-нибудь безымянной неосвященной могиле.

Пока что ее не нашли ни в Мерсии, ни в Нортумбрии, и он тешил себя надеждой, что с ней – последней из змеиного выводка Эльфхельма – произошел какой-нибудь несчастный случай и смерть все-таки настигла ее.

Живая, выданная замуж за какого-либо датского лорда, она могла представлять собой угрозу – фигуру, вокруг которой объединятся раздраженные северные родичи Эльфхельма.

А мертвой она способна не более чем на то, чтобы лишь преследовать его в страшных снах.

Возле своего рабочего стола он приостановился и провел пальцем по куче свитков и вощеных дощечек с новостями из Кента, где датчане продолжали жечь и грабить. Его фирд делал в точности то, что он ему приказывал, собирая народ в бурхах, чтобы защитить его. Однако, находясь под защитой крепостных стен, им приходилось смотреть на то, как горят их дома и как захватчики уводят их скот. Они были бессильны остановить это, поскольку им не хватало людей, чтобы открыто противостоять разбойникам с моря и их беспощадному предводителю – какому-то мерзавцу по имени Тостиг, как ему написали в одном из донесений.

Может быть, этот Тостиг и был тем военачальником, который искал руки Эльгивы? Ее пообещали какому-то датчанину. А что, если свадьба эта уже состоялась? Что, если она все-таки осталась жива и этот Тостиг получил ее в качестве награды? Может так статься, что у него не распалится желание получить гораздо больше сокровищ, чем он может награбить по деревням и городам Кента? Может так статься, чтобы Эльгива не подтолкнула его претендовать на корону Англии?

Тем больше у него было причин надеяться на то, что дочери Эльфхельма уже нет в живых.

Дверь его покоев распахнулась, и, подняв глаза, он увидел Эмму, одетую в ночную сорочку. Она была так же прекрасна, как в тот день, когда он впервые увидел ее, – а может быть, даже еще прекраснее. Светлые волосы были заплетены в косу, лежавшую у нее на плече, кожа была гладкая и чистая, как поверхность мрамора. Она смотрела на него своими потрясающими светло-зелеными глазами – это был не потупленный взор молодой девушки, а полный мысли и понимания взгляд зрелой женщины и королевы, – и в кои-то веки при виде ее он ощутил успокоение. Он устал от борьбы с призраками, и она, безусловно, могла стать его оружием против них. Когда он полностью погрузится в нее, мучительный ужас перед этим суккубом[3], Эльгивой, должен рассеяться.

Он налил медовуху в чаши для них обоих и жестом пригласил ее к столу с лежащими на нем горой вощеными дощечками.

– Вы также можете прочесть это.

Она села за стол и стала читать донесения, а он в это время следил за ее лицом. Она выглядела озабоченной, и он гадал, связано ли это с тем, что датчане продолжают разграблять его королевство, или же с какой-то мелочью, имеющей отношение к Эдварду. Материнство как-то смягчило Эмму, и это озадачивало его, поскольку материнская любовь совершенно не укладывалась в систему его представлений и жизненного опыта. Его собственная мать была холодна и рассматривала его как веху на пути продвижения к королевскому могуществу, и не более того. Она растоптала его своими ногами, стерла в порошок, как кусок мела. Что же касается его первой жены, она практически не видела своих детей, после того как они покидали ее тело. Она называла их «Божьей карой, наложенной на всех женщин за грех Евы».

Эмма же восхищалась своим сыном и ни за что не соглашалась разлучаться с ним надолго. Это было неудобно, и это необходимо было изменить. Не то чтобы он уже видел в этом какую-то проблему, однако он не мог позволить Эдварду быть настолько привязанным к материнской юбке. Бог даст, он вскоре наградит ее еще одним ребенком – возможно, даже сегодня ночью. Когда в животе у нее зародится еще одно дитя, станет проще оторвать от нее Эдварда. Этому же определенно способствовало и то, что, находясь здесь, она много времени проводила в главной зале, слушая дебаты относительно отпора Англии датчанам или же советуясь со священниками и дворянами, откликнувшимися на призыв короля. Это означало, что она меньше времени проводила со своим сыном, однако это, как он понимал, было палкой о двух концах. Потому что она пользовалась такой возможностью, чтобы заводить союзников среди его советников, а он не приветствовал, чтобы его народ распространял свою преданность к королю еще на кого-то.

Он должен побыстрее сделать ей сына. Место Эммы в его кровати, под ним, а не за столом совета среди самых мудрых.

В дверь постучали, и вошедший слуга принес еще одно послание, с которым тоже нужно было разобраться.

– Это из Йорвика, милорд, – сказал Хьюберт, – от архиепископа Вульфстана.

Этельред пробормотал под нос проклятия. С тех пор как король скоттов обложил осадой Дарем, на Севере тянулось зловещее затишье и оттуда ничего не было слышно. Получить же вести от Вульфстана сейчас, после недели мрачных ожиданий, не предвещало ничего хорошего.