Что касается русского царя, то в его деятельности и ее осмыслении на первое место выступает активная, мироустроительная энергия всемогущего христианского единого Бога, который истолковывается властью как объект безоглядного повиновения, как полновластный верховный управитель всех земных дел^[802], как сущность, неподотчетная своей пастве и подданным (при этом, несмотря на все ухищрения идеологов, царь не предстает в качестве чудотворца, поскольку он был изначально лишен жреческого начала; церковная канонизация князя или царя также не свойственна русской традиции). На такое понимание накладываются римско-византийские представления об абсолютной власти императора (цезаря, василевса), а также ранние русские представления о военном лидере — князе, который лишен сколько-нибудь упорядоченного аппарата, в связи с чем он вынужден заниматься всеми делами сам. При этом главной функцией царя остается военная. Он — глава армии, завоеватель (собиратель) и защитник (земли русской, православной церкви и православной веры). Недостаточная дееспособность правителя (будь это «настоящий», «природный» монарх или же квазимонарх советского типа вождества) в военной области приводила к серьезнейшим политическим кризисам, служила предвестником внутренних реформ (польская интервенция начала XVI века, Крымская война, русско-японская война, первая мировая война, война в Афганистане), а победа откладывала реформы на срок, который разделяет победу от поражения.

Русский царь на страницах летописи выступает гораздо более деятельным, чем тэнно, что находит свое отражение в том списке действий, которые он сам выполняет. Мы уже говорили о функции движения. Кроме того, можно указать также на раздачу милостыни собственными руками^[803], собственноручное водружение креста на месте будущей церкви^[804], пожалование подарков^[805], допускание «к руке», припадание к образам, скрепление документов печатью, угощение из собственных рук, прием пищи, «вседание на конь» и т. д.

Что касается тэнно, то нам неизвестны действия, которые он осуществляет собственными руками. И потому в Японии немыслим верховный правитель, подобный Петру I, который гордится своим умением работать руками и может быть рассматриваем как «мастер-золотые руки»^[806].

Приобретение царем особой харизмы в результате интронизации^[807] может истолковываться (тем же самым Иваном Грозным) как полная неподотчетность и произвол^[808]. При таком типе управления «народ», его реальное положение становится предметом объективации для верховной власти лишь в минимальной степени, поскольку самодержавная форма правления почти лишена обратной связи — внутренние, не сопровождаемые внешними, потрясения остаются, как правило, без особого внимания. Официальные летописи отражают это положение в полной мере — не существует (по крайней мере в тенденции) таких сюжетов, где бы ни фигурировал царь (в основном — в качестве главного действующего лица). То есть ни одному событию невозможно произойти (быть зафиксировану), если оно не имеет никакого непосредственного отношения к царю. Несмотря на то, что японские летописи также в значительной степени фокусируются на тэнно, все-таки имеется и достаточное количество сообщений, где тэнно не фигурирует. В этом смысле русская летопись изоморфна биографии царя, японская же — более отвечает требованию об истории страны.

Однако в такой ситуации, когда царь именуется богом («земной бог», «тленный бог»), а бог— царем («нетленный царь»), было заключено органическое противоречие. Поскольку царь производит определенные действия, мыслится как единственный источник порядка, поскольку он отдает бесчисленные распоряжения, они могут подвергаться критике, т. е. царь не воспринимается безгрешным^[809] и выступает как объект этических оценок несмотря на все старания официальной идеологии^[810], что говорит об ограниченных потенциях института царской власти^[811]. В России оппозиционные движения, имеющие своей целью поставление «правильного» царя (т. е. свержение царя «неправильного») — в порядке исторических вещей, в Японии же таких движений (как реальных, так и мыслительных) практически не наблюдается (даже в середине XX в. поражение в войне, начатой от имени императора Сева, не вызвало общественно значимого движения по признанию его военным преступником или же по ликвидации института тэнно). То есть получается, что хотя царь обладал распорядительными полномочиями намного более обширными, чем тэнно, авторитетность последнего была, несомненно, выше^[812].

Царско-императорский режим, несмотря на его огромные властные полномочия и кажущаяся незыблемость, все-таки рухнул — система без обратной связи либо существует, либо погибает, ибо обладает крайне малыми возможностями для самоподстройки. Рушились и наследственные режимы сегунов (Минамото, Асикага, Токугава), активная военная и управленческая деятельность которых (при отсутствии религиозных, «жреческих» оснований) намного больше напоминает русского царя, чем японского тэнно. И, несмотря на кардинальные изменения, произошедшие в политическом устройстве Японии после «обновления Мэйдзи» и поражения во второй мировой войне, династия тэнно не прервалась, сам институт упразднен не был, а само положение тэнно фактически не претерпело принципиальных изменений по сравнению с древностью и средневековьем — он по-прежнему остается фигурой глубоко семиотически значимой, и нынешняя конституция страны определяет его в качестве символа страны и народа, сохраняя и реализуя «склеивающие» социальные потенции тэнно.