Голь на выдумки хитра: банку с разбавленными остатками чая я поместил в небольшую кастрюльку, завещанную мне Юрой Бельновым, земля ему пухом, поставил ее на электроплитку и залил горячей водой из чайника. Вся ночь впереди, и горячий чай мне еще весьма пригодится…

Часы в проходной показывали почти девять…

В дверное стекло тихо, деликатно постучали пальцами. Марк Семенович!

— Входи, дорогой, входи! — сказал я ему навстречу. — Присаживайся.

Обеими щедрыми руками я указал ему на диван.

Засыпкину было 68 лет, почтенный возраст, и все же стариком его грех было назвать, хотя крупные морщины иссякали его мягкое, мясистое лицо вдоль и поперек. Старчеству помехой были его молодые, веселые карие глаза с озорными блестками в зрачках и его всегдашняя неиссякаемая улыбка.

— Как насчет чаю? — спросил я. — У меня свежий и еще горячий…

— Нет, спасибо, только что отпил у себя…

— Тогда прошу, — я вытряс из пачки «Примы» сигареты. Тут тоже были обычай и ритуал. Мы оба курили питерскую «Приму», у меня в конторке — мою, а в будке Засыпкина дымили его сигаретами. Я щелкнул зажигалкой, и мы хором запыхали дымом. Сразу же возникла потребность открыть дверь конторки.

— Территорию я обошел, — сказал Марк Семенович. — Все в порядке. Кабеля на полигоне пока висят.

В слове «пока» слышались нотки иронии, но я не стал ее развивать, отложил на потом.

— А как тебе новенький? — спросил. — Где он сейчас?

— Пошел в поселок — подругу проведать…

Он смолк. В его молчании чувствовалось богатое содержание, которое он как будто остерегался раскрыть. Между нами никогда не было никаких секретов. Мы вполне доверяли друг другу и даже не предваряли никогда: это между нами. Но тут было, видать, что-то особенное.

— В чем дело, Марк Семенович? Ты, я вижу, не очень доволен своим подопечным?

— Да уж… — он опустил глаза, криво улыбаясь, отчего морщин на его лице еще прибавилось. — Слушай, Валера, — он вскинул глаза, — между нами: по-моему, он наркоман. Такое, знаешь, впечатление. Точно замороженный…

— Заторможенный, — автоматически уточнил я. — Вполне возможно. Он и мне показался странным, хотя мы общались с ним минуты две, не больше… Очень может быть. Но это его проблемы, нас не щекочет. Не докладывать же о наших подозрениях по инстанции.

Я говорил с Марком Семеновичем как с не совсем «половозрелым». Слишком уж мы были «с разных планет». И данную проблему еще не обсуждали между нами: до сих пор эта беда, кажется, обходила наш завод, и слухов даже не летало…

— Ну, естественно! — сказал он тоном вполне зрелого человека. — Только, знаешь, я бы очень не хотел, чтобы он вернулся в мою будку. Я ему сказал: «Не торопись». Может, поймет… Очень тяжелый человек. Сидит молча полчаса, час. Угощаю его сигаретой, чаем — отбуркивается. Вдруг злобно так: «А чего ты все лыбишься, старый? С чего веселишься? Тебе уж помирать скоро!» Мне аж не по себе стало… Я ведь с ним как со всеми, по-доброму, а он…

— Ну, может, его жизнь допекла, бывает, — поспешил я вмешаться.

— А кого она не допекла?! — голос Засыпкина дрогнул и пресекся.

Месяц назад он похоронил жену, и это была первая жалобная нота, сорвавшаяся при мне с его уст.

Я склонился над диваном и ласково потрепал его руку на колене.

— Ну, Марк Семенович, ну-ну!.. Он же нам с тобой в дети годится. Мозговарение еще не отлажено.

— Да у меня внук лишь на два года его моложе!..

— Вот-вот, — подхватил я «в свою степь». — Будем снисходительны к детям и внукам.

— Куда ж денемся, будем, — согласился Засыпкин, и на его губы вернулась бледная тень его всегдашней улыбки. — Миши вчера не было, знаешь? — я кивнул. — Может, заболел…

— Или загулял, скорее всего, — предложил я свою версию. — Может и сегодня не быть. Худо! Придется нам почаще прогуливаться по заводу. Кабеля-то, видел, как висят на полигоне…

— Видел, — он вздохнул. — За десять минут срезать можно. Подчистую… Будем гулять, не привыкать-стать.

— Прямо в рифму! — рассмеялся я. — Да ты поэт, Марк Семенович! — и, сменив тон: — Если Мишель придет позднее, я тебе позвоню. Чтоб не беспокоился…

Марк Семенович встал с дивана.

— Уже? — спросил я с букетом интонаций.

— Надо. Там у меня печка еще не прогорела… Да как бы «внучок» мой не вернулся…

Он улыбнулся и заговорщически подмигнул мне. Вот так-то лучше, подмигнул я ему в ответ, так лучше всего…

Господи, подумал я весело, чуть иронично, каким же я миролюбцем, миротворцем стал ближе к старости! Миртовой ветви не хватает… И хорошо, всякому овощу свой сезон. От мирта, как от сумы и тюрьмы, на Руси никогда не отказывались…

Я встал и снял с крючка на стене ватник. Провожать друг друга тоже входило в наш ритуал.

— Одну минуту, — сказал, — ворота запру на замок. А то однажды, — говорил я, скрепляя цепь на воротах небольшим замком, — Серега-слесарь с гаража учудил…

Закрыв также дверь конторки на ключ, я направил Марка Семеновича от ворот, в сторону гаража…

В электрическом свете фонарей мелькало что-то крохотное и серебристое.

— Смотри-ка! — сказал, воздев руки. — Поздравляю с первым снегом, коллега!

Подняв лицо, Марк Семенович щурился сквозь очки, улыбаясь.

— Да, снег… Ну, этот долго не пролежит на теплой земле. Быстро сойдет…

— У нас до зимы еще сто снегов сойдет. Петербург: слева море, справа горе, снизу мох, а сверху «ох»!

— Хорошо сказано! — рассмеялся Засыпкин.

— Да жаль, не нами. Это еще со времен нашего отца-основателя…

Снег повалил плотнее, хотя и такими же серебристыми крохотками.

— Это хорошо, — сказал Марк Семенович. — Пусть валит. Все следы будут как на ладони… Ты рассказывал что-то о Сереге-слесаре, — напомнил он мне.

Мы остановились у проезда в гараж.

— В следующий раз, — сказал я. — До встречи. Спасибо, что навестил. Пойду взгляну на полигонные краны.

— Я же полчаса назад проходил.

— От меня не убудет, — пояснил я и напомнил: — Сам же говорил, что за десять минут срезать можно.

— Это точно.

Мы пожали друг другу руки.

— Заходи и ты ко мне, — сказал Марк Семенович. — И звони, если что.

— Обязательно, если что, — сказал я и, сделав правой рукой «но па саран», зашагал мимо раздевалок, мимо формовочного цеха, мимо трансформаторной подстанции — к полигону…

Шаги мои все замедлялись — от какого-то внутреннего напряжения, душевной сжатости…

Снег косо падал мне прямо в лицо и постепенно залеплял волосы на голове, лоб, щеки, усы и бороду…

Мне казалось, что сейчас, в следующую минуту мое напряжение разрядится во что-то необычное, радостное. И мне наконец-то станет ясен смысл всего происходящего. Сверхпричина и сверхцель моего пребывания здесь. Еще минута, миг…

Но нет! Или их не было вообще, в природе, сверхпричин и сверхцелей, или я сам по себе не был достоин сверхоткрытий и сверхозарений…

Единственное, что мне было доступно, — это одно расплавляющее душу чувство…

Я замер на месте и стал заснеженным сгустком этого чувства…