С Павлом Павловичем, то и дело, чокался великолепный капитан Пышкин с грудью колесом, украшенной несколькими орденами, с широкой лысиной, с длинными усами и окладистою бородою. Весёлое выражение лица капитана Пышкина говорило, главным образом, о довольстве этого человека самим собою и о его высоком мнении относительно своего достоинства. Два диакона стояли с рюмками тут же и старались больше напирать на закуску, дабы не охмелеть. Старый диакон, худощавый Иван Евлампиевич, уже несколько был навеселе и, радостно прищурив блестевшие глаза, старался выбрать удобную минуту, чтобы произнести пожелание всего наилучшего дому сему. Второй диакон, средних лет, с важным видом и с брюшком, Игнатий Филиппович, поставив рюмку, намазывал икру на белый хлеб и внимательно прислушивался к рассказу капитана Пышкина о том, как благодарил командир полка за образцовый порядок в роте. Два почтовые чиновника явились поздравить начальство и, приглашённые к столу, скромно пользовались этой честью, – причём один из них, чиновник Митяев, замухрышка, бритый, с жиденькими усами, наливал себе рюмку не в очередь, так как увлечённая разговором компания медлила выпивать. Другой же чиновник, Розов, стройный, красивый молодой человек, щеголеватой внешности, пил не водку, как все, а вино и только притрагивался губами к рюмке. Павлу Павловичу удалось-таки привлечь к угощению у стола отца Иону, и тот стал чокаться и закусывать. Дарья Ильинична смотрела на всех особенно приветливо и жизнерадостно; всё в этой комнате казалось ей сегодня торжественным и праздничным; и даже канарейки в клетках и чисто вымытые цветы, и сверкавшие узоры мороза на окнах, – всё было сегодня какое-то особенное, не такое, как всегда. Гости, после закуски, подходили благодарить Дарью Ильиничну, она благосклонно улыбалась, немножко прищурив, по привычке, красивые, чуть подведённые глаза, потом благодарили Анну Александровну и Павла Павловича, прощались и уходили.

В передней, уходя, встретился я с новыми визитёрами: доктором почтовой конторы Парфёновым, пожилым господином коротко остриженным, в очках на розовом носу и с добродушной улыбкой на губах и помощником почтмейстера Вилиным, высоким и плечистым брюнетом в мундире, с несколькими орденами. Мы тут же в передней, поздравили друг друга с новым годом, и они пошли в парадные комнаты Речновых, а я отправился домой.

Однажды, пригласив меня к себе в гости, Речновы поделились со мною большой радостью: им удалось пристроить сына своего на приличную должность с хорошим жалованьем. Он будет служить в этом же городе и жить у родителей, но он уехал в Москву представиться высшему начальству. Его ждали со дня на день.

Вскоре затем Речновы перестали показываться на Московской улице в тот час, когда они обыкновенно прогуливались. У знакомых, где сплетничали, как почти в каждом провинциальном доме, услышал я, что сын Речновых в Москве запил, потерял место, не успев начать службу, и его нигде не могут найти, что старший почтальон Филёв был отправлен в Москву отыскивать заблудшего сына Речновых, но вернулся ни с чем, что Дарья Ильинична заболела от горя и слегла, и Александр Сергеевич за ней ухаживает и не выходит даже на службу.

Целый месяц не появлялись Неразлучники на Московской улице. Потом их увидели опять. Александр Сергеевич несколько осунувшись, осторожно поддерживал жену, она крепче цеплялась за его руку и на её губах уже не было улыбки довольства и счастья.

Я уезжал из Ронска на полгода. По возвращении, я встретил Неразлучников на Московской улице. Они мне обрадовались и позвали к себе. Когда я снова попал к Речновым, Дарья Ильинична так же мило и грациозно, как и прежде, наливала кофе, так же энергично и дельно передавала старшему почтальону Филёву служебные распоряжения, которые так же охотно, с восхищением перед находчивостью жены, спешил подтвердить её муж, начальник конторы. И беседа, милая, пустая, вертевшаяся в узеньком кругу интересов Речновых, была по прежнему непринуждённа и оживлена. Только уже не было за столом заблудшего сына, – о нём не было никаких вестей. На том самом месте, где привык я видеть его за столом, теперь сидела пожилая вдова, худая с грубой желтоватой кожей, когда-то может быть красивого лица, – владетельница большой мастерской дамских платьев, Глафира Максимовна Чаева. Они были друзья с Дарьей Ильиничной, и Чаева очень гордилась дружбой с такой видной дамой в городе, как почтмейстерша. Меня представили Глафире Максимовне, которая любезно мне улыбнулась, показав дурные зубы, и сказала что-то приятное. В присутствии Глафиры Максимовны у Речновых несколько больше сплетничали и перемывали косточки ближним уже не так добродушно и незлобиво: Глафира Максимовна любила поязвить и позлословить. Только по прежнему приятно пели канарейки, и по прежнему красивы и чисты были цветы на окнах.

Потом разнёсся слух, что супруга Речнова, Дарья Ильинична заболела: она стала очень мало говорить и часто забывала слова, названия предметов… Это случилось, как говорили в городе, – потому, что Речновы наконец получили известие о сыне, которого считали умершим: молодой человек работал с партией маляров, упал с третьего этажа дома на улице и попал в больницу. Филёв был командирован в Москву с тайным поручением навестить в больнице Виктора Александровича, передать ему бельё, костюм и денег и сказать, что родители готовы помогать ему жить без нужды и приискать себе ещё раз службу, если он пожелает, но просят его не «срамить» их больше и не приезжать к ним в Ронск до тех пор, пока он устроит себя «прилично». Вскоре их сын выздоровел, вышел из больницы, пропил деньги и одежду, и опять пропал, так что о нём не было «ни слуху, ни духу».

Речновы в определённый час ежедневно стали появляться на Московской улице, он вёл её бережно и любовно, она опиралась на его руку, склонив головку к его плечу, но уже не казались Речновы счастливой четой: на их лицах можно было подметить отпечаток заботы и горя, а Дарья Ильинична казалась ещё не совсем-то здоровой. Она многим не отвечала на поклоны: не узнавала.

И вдруг, Неразлучники опять скрылись с Московской улицы. Болезнь Дарьи Ильиничны обострилась. Она даже совсем перестала говорить и могла только жестами объясняться. Она очень капризничала, – её муж, Александр Сергеевич, почти неотлучно за ней ухаживал и мало показывался на службе. Дарья Ильинична требовала, чтобы ни в чём не нарушали порядок их домашней жизни, она оживлялась, когда её навещали знакомые и только не терпела сожалений.

Увидев меня в конторе получающим корреспонденцию, Речнов стал просить зайти к нему на чашку кофе.

– Только пожалуйста, не показывайте вида моей Дарье Ильиничне, что она жалка.

И на глазах у почтмейстера были слёзы.

Дарья Ильинична улыбнулась мне приветливо и несколько дрожавшими руками стала наливать мне кофе. Стол по прежнему был великолепно сервирован, зато на окнах уже не было канареек: их пения не могла выносить Дарья Ильинична с тех пор, как заболела тяжело; жёлтых птичек вместе с клетками раздарили знакомым. Цветы уже не казались такими яркими и жизнерадостными: за ними плохо теперь ухаживали. На Дарью Ильиничну произвело приятное впечатление, что я вёл разговор, который не требовал её прямых ответов, и она могла проявлять своё участие в разговоре просто улыбкою. Пришёл с докладом Филёв. Александр Сергеевич беспокойно задвигался на стуле. Дарья Ильинична строго взглянула на мужа.

– Так что: продававший марки чиновник Гусев просчитался, – начал Филёв, – тридцать копеек не хватило, – свои деньги вложил…

Это сообщение не требовало никакой резолюции, и потому Александр Сергеевич с облегчением кряхнул и вопросительно взглянул на жену. Она улыбнулась.

– Новые почтальоны Иванов и Моложев вроде как бунтовать стали: так что, говорят, не станем, в начальниковой квартире полов натирать… Это, говорят, не наша обязанность… Пущай полотёров нанимают…

Александр Сергеевич беспомощно развёл руками, Дарья Ильинична нахмурилась и сначала взглянула на Филёва, потом на мужа.