„Чем порождается конфликт между религией и наукой, и может ли этот конфликт когда-нибудь и в чем-нибудь найти свое окончательное разрешение?“

Лет сорок-пятьдесят тому назад всякий „просвещенный“ человек ответил бы на этот вопрос ироническим пожатием плеч: „О чем же тут спрашивать? Наука давно опровергла те наивные представления, на которые опирается всякая религия; отныне убежищем религии может быть только невежество“.

Истинно „культурный“ человек современной формации реагирует на поставленный выше вопрос таким же, или даже еще более пренебрежительным жестом, но вкладывает в этот последний совершенно иной смысл. „Какая нелепая, архаическая формулировка. проблемы!“ презрительно недоумевает он. „Религия и наука вращаются в совершенно различных плоскостях; в плоскости мистических переживаний религия столь же автономна, как наука в плоскости эмпирических феноменальностей, — никакого конфликта между этими двумя одинаково правомочными культурными ценностями нет и быть не может“.

Эти два ответа, одинаково стереотипные каждый для своей эпохи, знаменуют собой глубокий духовный переворот, начавшийся уже очень давно, но далеко не закончившийся и по настоящее время.

Прежде теоретические понятия боролись с догматами веры. То научные представление вытесняли собой верования, становились на их место, — и тогда люди науки говорили, что традиционная религия „опровергнута“, что настало время создать „научную религию“ и т. п. То, наоборот, наука казалась „обанкротившейся“, неспособной разрешить „мировые загадки“— и тогда сторонники традициoнной религии поднимали голову, с новым рвением восхваляя свой старый ключ к тайнам мироздания. И в том, и в другом случае враждебно сталкивались между собой самые содержание науки и религии. Наличность у них общей почвы, а следовательно и почвы для конфликта, не подвергалась сомнению.

Конечно, никогда не было недостатка в так называемых „благоразумных“ голосах, призывавших противников сложить оружие и раскурить трубку мира. Но мир мыслился лишь в форме компромисса или добровольного самоограничение каждой из воюющих сторон.

В настоящее время все настойчивее и настойчивее выдвигается иная точка зрения. Она также проповедует мир, но пытается положить в основу этого последнего не дипломатический компромисс, а свободное, никакими внешними соображениями не связанное развитие как науки, так и религии. Эта точка зрения признает, что в прошлых столкновениях оба противника были правы, и притом в самых крайних, самых непримиримых своих выводах.

Правы были атеисты и материалисты, когда утверждали, что религия в самой основе своей „опровергнута“ наукой. Действительно, перед лицом науки одинаково несостоятельны все религиозные догматы без малейшего исключения: утонченное представление деистов о боге — непостижимой первопричине мира — не менее бессмысленно, если рассматривать его с чисто научной точки зрения, чем грубейшие верование дикарей в человекоподобные и звероподобные божества. Все это — познавательно негодный хлам, от которого наука должна совершенно очистить свою область.

Но, с другой стороны, правы были те непримиримые фанатики веры, которые, игнорируя все завоевание научной мысли, ревностно защищали от посягательств науки смысл и букву своего вероучения. В глазах религиозного человека никакие успехи науки не в состоянии поколебать хотя бы единую иоту в истинах св. писание и предания. Безусловно истинны не только основные представление традиционной религии о Божестве, но и такие на поверхностный взгляд „наивные“, „младенческие“, „несоответствующие уровню современной культуры“ подробности, как например, библейский рассказ о творении мира.

Религиозные истины лежат не в том плане, в каком помещаются истины научные. Религия и наука преследуют совершенно различные задачи, отвечают совершенно различным запросам человеческого духа, — естественно, что и результаты, добываемые ими, не имеют между собой ничего общего.

Если все представление религии нелепы с научной точки зрения, если все представление науки нечестивы или — в лучшем случае — безразличны с точки зрение религиозной, то это как раз и значит, что между первой и второй областью не мыслимо по существу дела никакое столкновение или противоречие. Разве мнение скульптора, видящего в глыбе камня потенциальную статую, противоречит хоть сколько-нибудь мнению ученого, что данная глыба состоит из микроскопических раковин? Несовместимые представление противоречат друг другу лишь в том случае, если они сталкиваются между собой в одном и том же акте, если их хотят употребить, как орудия для достижение одной и той же цели. Такое неправильное употребление разнородных истин науки и религии как раз и создавало видимость конфликта между ними. Одни ехидно спрашивали: объясните пожалуйста, что именно вы мыслите, когда произносите такие словосочетания, как „Бог един в трех лицах“, „Бог-Сын предвечно рождается от Отца“, а „Бог-Дух Святой предвечно исходит“ и притом от одного только Отца, или же наоборот и от Отца и от Сына и т. д.? Другие в ответ ужасались: но что станется с человечеством, если в душах людей место живого Бога займет бессмысленная механическая „пляска атомов“, место всеблагого промысла жестокий закон борьбы за существование, и т. д. Так как очевидно, что ни „единство в трех лицах“, ни предвечное „рождение“ или „предвечное исхождение“, а, тем паче, спор по поводу „filioque“, не дает ничего поучительного для человеческого разума, и так как с другой стороны не менее очевидно, что пляска атомов и борьба за существование отнюдь не источают из себя каких-либо морально согревающих лучей, чего-либо духовно обнадеживающего или гарантирующего человеку вечное блаженство, — то, естественно, диалог оканчивался взаимным анафематствованием. Между тем с этого последнего следовало бы начать: наука действительно „анафема“ для религии, точно так же, как и религия для науки; наука и религия a priori „отлучены“ друг от друга по самому своему принципу, по самой постановке своих проблем. И именно поэтому содержание религии и науки не могут вступить между собой ни в какие конфликты.

Люди старого закала ошибались не в том, что они считали религиозные и научные представление несовместимыми — здесь они были вполне правы — a в том, что несмотря на это старались их во что бы то ни стало совместить. Реальное противоречие имело место не между станом науки и станом религии, а внутри каждого стана: каждая из сторон, вступая в борьбу со своим мнимым противником, тем самым противоречила себе самой; таким образом кажущаяся борьба между религией и наукой была в действительности процессом самоопределение той и другой. Пока процесс этот еще не закончился, пока не выяснилось с полной отчетливостью, что научная и религиозная области совершенно обособлены и в своей обособленности беспредельны, наука, естественно, видела в религии искусственную, извне навязанную границу и обратно. Вот почему взаимная анафема звучала в устах защитников веры и знания, как боевой клич, как призыв к уничтожению противника, вместо того, чтобы быть — как это приличествует просвещенным лозунгам истинно культурной эпохи — спокойным, благожелательным, априорным установлением различных, но отнюдь не враждебных путей развития культуры.

Охарактеризованные выше две точки зрения, если не формально, то по существу дела почти вполне совпадают с теми направлениями, которые Бутру противопоставляет друг другу, как „натуралистическое“ „идеалистическому“.

Признание общей почвы у религии и науки. осложненное тенденцией вытеснить с этой почвы религию, создав ей эквивалент в виде ли самой науки, или в виде особой „научной религии“, составляет характерную особенность и Контовского позитивизма с его „религией Человечества“, и Спенсеровского эволюционного „агностизма“, и Геккелевского научного „монизма“, — всех главнейших натуралистических теорий, разбираемых автором в первой части настоящей книги. С другой стороны вторая часть книги, рассматривающая „идеалистическое“ направление, почти целиком посвящена, так называемому, „прагматизму“ или „философии действия“, — a философия эта считает одной из своих основных задач уяснение призрачности конфликта между наукой и религией: она хочет возродить религию, но отнюдь не в пику науке; не на мнимое „банкротство“ науки, не на плаксивые по форме и нелепые по содержанию „ignorabimus“ разных кающихся натуралистов мечтает она опереться, а на признание как за наукой, так и за религией абсолютной свободы и совершенно беспредельных возможностей.