Положение, что сталинизм, в вышеупомянутом историческом смысле, – явление европейское, исключает обычную интерпретацию его как чисто русского или, как принято говорить, восточного явления. Нет надобности возвращаться к критике противопоставления «западного марксизма» «восточному», в силу которого первый – якобы «критический», а второй – «догматический». Достаточно вспомнить, что и до 1917 года, когда была возможность для его развития в условиях относительной свободы, русский «восточный» марксизм был «критическим» до такой степени, что разветвился на ряд творческих направлений, в то время как для европейского «западного» марксизма до 1917 года, а главным образом после этой даты, когда он развивался не академически, а в политических формах, был характерен догматизм. На самом деле, встает не один вопрос исторического и теоретического характера: почему Россия, а не Европа оказалась благодатной почвой для революционного развития марксизма? Почему марксизм в том виде, который принял в России, покорил Европу не только физически – там, где это имело место, но и распространил на нее свою политико-интеллектуальную гегемонию? В каком отношении находятся Россия и Европа, иначе говоря, какое отношение между Россией как специфической частью Европы и остальной европейской цивилизацией? Ясно, что история нашего столетия развивалась в точке пересечения России с марксизмом и что такие важнейшие поворотные исторические моменты, как фашизм и нацизм, представляют собой ответную реакцию на эпицентр российской марксистской революции. Эта революция не только питалась возникшими в Европе идеями, она также прямой результат великого европейского кризиса, трагическим исходным проявлением которого была Первая мировая война. Осмысление российского опыта означает переосмысление опыта европейского, имея в виду, что уже в XVIII веке Европа была обращена к своему континентальному востоку и именно здесь во времена Петра I положила начало процессу европеизации, который впоследствии продолжила и на других континентах. Для России европеизация имела особую значимость, так как она принадлежала к Европе не только географически. Но и в этом случае, как с Америкой, европеизация породила очень непохожую цивилизацию. И парадоксально, что именно кульминация революционного движения в октябре 1917 года привела к углублению различий, одновременно придав России, превратившейся в советскую, необыкновенный заряд энергии, направленной на остальной мир. Двойственное отношение Маркса к капитализму: просветительское восхищение им и романтическая неприязнь – породило в России популистскую утопию ускоренного и беспрепятственного пути к коммунитарной модернизации, отличной от индивидуалистической западной. Но эта «российская мечта», по-новому разделявшаяся Лениным, обошлась куда дороже, чем модернизация Запада, и привела Россию к исторически тупиковому состоянию, которого не компенсировать непомерно возросшей имперской мощью. На обломках первоначального интернационалистского проекта образовался новый тип власти, для которой Россия была лишь материалом, так же, как и ее культура, подвергнутая отбору и манипуляциям и ставшая при Сталине, вкупе с марксизмом-ленинизмом, компонентом господствующей идеологии.

Интерпретация сталинизма как чисто русского явления, как промежутка, вызванного российской «отсталостью», не только исторически ложна и противоречива, но и служит тому, чтобы приуменьшить масштабы явления и ограничить ответственность за него. Достаточно, однако, напомнить о таком эмпирическом факте, как триумф сталинизма на Западе и рискованность сопротивления ему. В самом деле, сталинизм – дитя марксистской революции, дитя, не совсем похожее на отца, как бывает по закону исторической филиации, носящему название «гетерогенез целей» и заключающемуся в том, что человеческие деяния порождают результаты, не совпадающие с поставленными целями. Закону, звучащему вызовом марксизму, уверенному, что он научно объяснил историю и может управлять ею, сознательно и революционно организуя ее. Конечно, этим мы вовсе не отрицаем, что сталинизм – дитя, законное или незаконное, марксизма или, лучше сказать, состоит в родстве с ним, так как прямой его отец – ленинизм. Можно бы воспользоваться более близким Марксу понятием – гегелевской «хитростью разума», но, не будучи посвященными в провиденциальные начертания Истории, трудно угадать, какие тайные цели поставил себе Разум, действуя через Сталина. Разве что стремился довести до логического апогея коммунистический эксперимент, чтобы исчерпать его, оставив его громоздкие останки как задание будущей истории. Сталинизм – высшая стадия марксизма, осуществленная в определенных конкретно-исторических условиях *. С коммунистической точки зрения, аргумент российской «отсталости», служащий для выработки проекта «иного» коммунизма, при сохранении ленинизма, вызывает некоторое логическое замешательство, так как это ставит под вопрос самоё революцию, из которой коммунизм вырос: ведь Ленин в таком случае ошибался, рискнув на эксперимент в недоразвитой стране при нежелании остального мира быть втянутым в это предприятие, как многими было предсказано. Значит, были правы все противники Ленина, от либералов до меньшевиков, которые, впрочем, не дожидаясь 1917 года, поняли, когда в начале века прочитали «Что делать?», что идеи, высказанные в этой книге, могут привести в случае их осуществления к чему-то очень похожему на то, что мы называем сегодня «сталинизмом», хотя ленинские критики и не могли заранее предвидеть всей его чудовищности. История сталинизма, являющаяся не чем иным, как историей Советского Союза и коммунистического движения определенного периода, – это не история механического перехода от абстрактного ленинизма к его последствиям, но осуществление в рамках определенного национального и интернационального контекста потенций, широко и недвусмысленно проявивших себя уже с момента захвата власти в России большевиками и создания мировой коммунистической организации. История сталинизма – это, конечно, и история сопротивления ему, как тех, у кого были поползновения противостоять ему, признавая его основные идеи, так и тех, кто героически отвергал его во имя общегражданских или религиозных, либеральных или социалистических, национальных или общечеловеческих ценностей. Это история, большую часть которой предстоит еще написать.

Аргумент исключительно российского характера сталинизма, а значит, и ленинизма, на мой взгляд, не могут защищать также и не-коммунисты, причем не только из элементарного уважения к истории идей, устанавливающей западную основу русских революционных интеллектуальных схем (гегельянство, марксизм, якобинство и т. д.), но и потому, что исторический анализ выявляет преобладание прерывности над преемственностью в русском историческом развитии до и после революции. Даже когда Сталин мыслил свою власть в терминах царствования Ивана Грозного, очевидно, что единственное зерно истины в этой аналогии заключается в абсолютизме власти и жестокости ее осуществления, в то время как остается незатронутой радикальная идеологическая и институционная новизна специфичной формы тоталитарного абсолютизма, который достиг своей кульминации в Сталине и к тому же, в отличие от местного царя шестнадцатого века, нашел адептов во всем мире и, благодаря доктрине, которая давала ему обоснование и легитимацию, претендовал на то, чтобы распространить систему по всей планете. И так называемый «русский национализм» сталинской эпохи был искусственным идеологическим созданием, амальгамой темных элементов русского прошлого и марксизма-ленинизма, мешаниной, просуществовавшей ровно столько, сколько от нее понадобилось, чтобы сыграть доверенную ей роль. Вопрос в другом: почему марксистские революции активизировали в различных национальных ареалах исторические элементы, враждебные либеральной и социалистической демократии, усилив авторитарные традиции в якобинском варианте? Здесь открывается обширное поле для исследования марксистского утопизма и сциентизма, который оказывается пригодным для таких регрессивных проявлений, всегда, конечно, рядящихся в демократическую прогрессивность нового типа. Великий ленинский синтез марксизма не ограничился пределами России, но, пройдя через сталинскую стадию, завоевал значительную часть мира, причем на Западе не меньше, чем на Востоке, явив модель революционной организации одновременно военной и массовой, не имеющей себе равных в истории современных политических партий. Создалась своего рода Суперпартия, а на ее основе, после ее победы, и своего рода Супергосударство, находящее свое обоснование и выражение не просто в харизме вождя, который, конечно, не вечен, но в харизме доктрины, которая, претендуя на универсальность, целиком охватывает жизнь общества, прибегая то к жестким, то к гибким приемам.