Зазвонил телефон.
Герард кого-то долго слушал, повторял отдельные фразы, переспрашивал.
Вернулся он опечаленный.
— Вы извините, — сказал он. — У Якоба грипп. Он все равно хотел прийти, но его жена не выпускает. В этом году грипп очень опасный.
— Ужасный грипп, — подтвердила Марта.
Эх, досада! Но Герард поспешил меня утешить. Старый партизан сообщил любопытные факты.
— На словах будет не совсем понятно, — смутился Герард. — Вы уж потерпите, пожалуйста. Якоб просил… Он вам объяснит на месте…
— Где?
— На Стеенстраат, в центре. Там есть один ресторан… Якоб приглашает туда на ленч послезавтра.
Жена Якоба обещает вылечить его точно в срок. Что ж, тогда огорчаться не стоит. К тому же, Герард еще в письмах клялся, что скучать он мне тут не даст.
Завтра воскресенье. Мы куда-нибудь поедем.
— Я знаю, куда! — восклицает Герард, сияя.
На столике лежит карта. Голубой цвет, цвет воды, вторгается в Голландию с севера и едва не рассекает ее надвое. В глубине залива, на западной его стороне, сгустком квадратиков-кварталов чернеет Амстердам. Севернее — маленький удлиненный островок, словно висящий на ниточке.
Там и опускается палец Герарда.
Хозяева переглядываются и загадочно молчат. Я чувствую, они готовят мне сюрприз.
Тетушка Лоберия
То, что на карте выглядело ниточкой, на самом деле двухкилометровая полоса земли. Насыпали ее недавно, и Герард называет свой родной Маркен островом по привычке.
Да, именно родной! Дежурный у шлагбаума узнает Герарда и приветливо кивает нам всем, — уроженец Маркена, его супруга и гости могут проследовать бесплатно. Дорожный сбор — только с «чужих».
Зимой их, конечно, мало. В теплые же месяцы на Маркен, как утверждает путеводитель, устремляются десятки тысяч людей из разных стран. Что привлекает туристов?
На стальном фоне воды, сливающейся с небом, отчетливо выделяется сгусток деревянных построек. Крыши из красной черепицы, зеленые или черные, просмоленные дощатые стены, белые кресты окон, рыбачьи сети, вздрагивающие на ветру. Ни единого дерева. Плоский бесплодный кусочек островной земли служит подножием этому видению старой Голландии.
Мы оставляем машину — улочка слишком узка для нее — и я убеждаюсь, что дома настоящие, что в них живут…
— Тетушка Лоберия должна быть у себя, — говорит Герард, взглянув на часы.
Вот и на Маркене откроется мне дружеская дверь. А «чужие» ведь любуются, главным образом, фасадами…
У порога тетушки Лоберии, как и у других порогов, стоят кломпы, притом кломпы особенные, расписанные синими и красными цветочками. И дверь необычная, из двух частей — нижняя створка и верхняя. Чтобы поговорить с посетителем, достаточно распахнуть верхнюю, — не всякого ведь впустишь в дом!
При виде тетушки Лоберии мое сердце этнографа замерло. Высокая, седая, широкая в кости, она показалась мне молодой и легкой — таково волшебство народной одежды. Многоцветно вышитый нагрудник, пышные рукава красной блузки, пояс с тончайшим узором, богатство красок, подбиравшихся веками, как бы из протеста против однообразия ландшафта, пустоты моря. На голове у тетушки Лоберии белая кружевная шапочка, закрепленная двумя красно-белыми лентами, стянутыми под подбородком. Из-под шапочки по бокам выпущены локоны, а спереди — челка, подвитая так, что она образует козырек.
Племянник не кинулся в объятия к тете. Они молча кивнули друг другу, но дверь открылась вся целиком. Мы очутились в комнате, которая могла бы быть гордостью музея. Тетушка Лоберия буквально растворилась среди тканей, резных шкафчиков и поставцов. Они не просто хранят посуду — они выставляют напоказ тарелки, прижатые к стене перекладинками, чашки, висящие пониже, на крючках. Такого же почета удостоены ложки, — они тоже на виду, их поставец не менее тщательно украшен резцом. Портреты степенной родни, гравюрки дополняют убранство стен.
Посреди комнаты торчит железная печка — не очень надежная защита от холода, и тетушка Лоберия, садясь к столу, ставит ноги на ящик с горячими углями. Ночью она крепко закутывается в своей кровати, за ситцевой занавеской.
Впрочем, кроватью это сооружение трудно назвать — скорее ящик или шкаф, на дне которого и спит тетушка Лоберия. Перед ним табуретка. Тетушке Лоберии надо встать на нее, чтобы попасть на свое ложе, приподнятое над полом для защиты от наводнений.
Племянник осведомляется о здоровье. Тетушка коротко отвечает. Сама она ни о чем не спрашивает. Моя незнакомая личность не вызывает у нее видимого любопытства.
— Все вышивки — ее работа, — говорит мне Марта. — Нагрудники она меняет каждый день. Для кого? Нет, не для гостей, не для туристов. Для себя…
Тетушка Лоберия молчалива, но за нее очень много рассказывают ее костюм, ее вещи. О временах стародавних, когда люди не спешили так, как сейчас. Об утлых рыбацких парусниках, о нескончаемых днях ожидания… Только рукоделье — стежок к стежку, петля за петлей — помогало выносить тревогу за ушедшего в море.
К тетушке Лоберии муж не вернулся. Погиб он или прибился к другому берегу, до сих пор неведомо. Случилось это почти полвека назад. Она же осталась в своем мирке, встает всегда в один и тот же ранний час, кормит козу, поросенка, чистит и моет свое жилье, меняет нагрудники, аккуратно вдевает под шапочку накладную челку, — своих волос уже не хватает. Вечером вышивает новые нагрудники, шапочки, пояса, ленты, полотенца местным маркенским орнаментом, переходящим из века в век. Ждать ей с моря некого…
А впрочем, как знать, не томит ли ее извечное женское ожидание, словно застоявшееся в этих стенах. Может быть, под удары шторма она безмолвно разговаривает с пропавшим без вести и с другими ушедшими языком символов, возникающих на полотне под иголкой: сердце означает любовь, птица — веру, якорь — надежду.
Тетушка Лоберия снимает с комода ларчик, вынимает свои изделия.
— О, вы ей понравились! — шепчет мне Марта. — Она редко показывает…
Тут и праздничное, и траурное, темных и приглушенных тонов, причем, последнего больше. На Маркене полторы тысячи жителей, а фамилий всего тридцать шесть, браки — в пределах своего селения, и, стало быть, тетушка Лоберия непрерывно чтит память какого-нибудь близкого или дальнего родственника.
Прощалась она с нами без слов, без улыбки. Выпустила, закрыла нижнюю створку двери и проводила нас взглядом — скрестив руки, прямая, строгая.
На нас, одетых по-городскому, таращили глаза детишки, все в кломпиках, в длинных юбках до пят, все с кудряшками. У мальчиков на чепцах выстроены розочки.
Мы покатили обратно по дамбе. Маркен, крохотный заповедник прошлого, скоро растаял позади. На материке, с его городами, заводами, автострадами, нейлоном, он вспоминается как сновидение. В живучести народных традиций я убеждался часто, но Маркен потряс меня.
— Ну, допустим, — рассуждает Герард, — тетушка Лоберия приедет в Амстердам. В музей, смотреть Рембрандта, она не пойдет. Она и представления о нем не имеет. Что она может получить в смысле культуры? Она неграмотная. А если бы и умела читать, то на свои гроши купила бы разве что книжонку с убийствами, с похождениями гангстеров — перевод с американского. В кино посмотрела бы фильм с подобной же прелестью. Словом, для народа у нас коммерческие поделки самого дурного вкуса. Признайте, — то, что ее окружает, то, что она выделывает своими руками, гораздо красивее и чище!
Я не мог не согласиться.
— Конечно, есть другая сторона медали. Спальные коробки, в которых тепло, но душно… И вообще замкнутость, со всеми ее последствиями. Вот, например, история с прививками! Наука, слава богу, нашла средство против полиомиелита — детского паралича. А на таких маленьких островах многие отказались, не впустили врачей. Грешно, дескать. Бунт против воли божьей. И что же? Десятки ребят — калеки…
