Домой Колька уходил после девяти вечера, когда завхоз обходил школу. Он один знал про обитателя лаборантской, тихонечко стучал в дверь и Колька отправлялся восвояси. Где он пропадал целыми днями, чем занимался, дома мало кого интересовало. Колька, придя домой, доставал из старого круглого холодильника «ЗИЛ» холодную жареную картошку и кусок вареной безвкусной колбасы или такую же безвкусную магазинную котлету, проглатывал все это, запивая чуть теплым разбавленным чаем, и заваливался спать. Утром просыпался бодрым, веселым, съедал тарелку манной или рисовой каши с плавающим в ней куском обжаренной, все той же вареной колбасы. Он хватал портфель, на ходу натягивал старую Сашкину куртку и бежал в школу. У Николая было несколько врожденных уникальных черт характера, ведь его, по сути, никто не воспитывал, а в восьмой класс на урок физики он пришел готовой зрелой личностью. Во-первых, Коля никогда никуда не опаздывал, хотя первые часы у него появились на четвертом курсе училища. Он получал повышенную стипендию, делал научные переводы для толстых академических журналов, стал публиковать свои научные статьи. За все это неплохо платили, и Колька купил в ЦУМе первые свои часы «Полет», в хромированном корпусе, с римскими цифрами на плоском циферблате и мягким кожаным ремешком. Во-вторых, он обладал уникальной зрительной памятью. Увидев что-то или кого-то, он запоминал увиденное и мог воспроизвести с абсолютной точностью.
Николай продолжал осматривать комнату. Сашкин топчан так и стоял неубранным. Стоял он около теплой стены, которая по замыслу архитекторов-новаторов должна была заменить допотопные чугунные батареи и сэкономить тем самым бесценные квадратные сантиметры жилой площади. Но стена давала тепло только Сашкиному топчану, и в холодные зимы все остальные обитатели квартиры отчаянно мерзли. Около топчана, вдоль окна, стоял облупленный полированный комод с ящиками без ручек. Это было что-то новенькое. На комоде красовался проигрыватель «Вега» с двумя мощными деревянными колонками. Рядом на табуретке – небольшая стопка пластинок. Колька обрадовался, он попал в точку с подарком. Впрочем, он так и не сказал семье, откуда и почему подарки. Николай вовремя понял, что об этом говорить не стоит. Сашка тяжело встал из-за стола, сделал пару шагов и остановился в дверном проеме, облокотившись на косяк двери. Закурил папироску без фильтра. Николай распаковал новенькую коробку, в ней находился не очень большой, но самый современный японский магнитофон «SONY», из пакета достал подставку, в которую были закреплены 24 маленькие, как сигаретная коробка, аудиокассеты с лучшими и самыми модными эстрадными произведениями. Понятие «хиты» в Советском Союзе еще не существовало. Николай вставил тоненькую вилку магнитофона в подозрительно болтающуюся розетку и стал объяснять Сашке, как работает эта штуковина. По квартире поплыл чарующий голос Джо Дассена. Сашка противно облизал губы, по-хозяйски подошел к «японскому чуду» и с силой крутанул регулятор звука. Джо Дассен заревел сотнями децибел. Через минуту с разных сторон в стены застучали соседи. Мать, стараясь перекричать магнитофон, требовала прекратить это безобразие. Иногда она могла быть очень строгой. Сашка послушно ткнул одну кнопку, другую, еще одну, магнитофон странно зашипел. Николай пытался достать кассету, наконец, ему удалось. Кассета была вся «зажевана» и порвана. Вдруг «потянуло» горелой проводкой, это дымилась розетка. Николай выдернул вилку, дым прекратился. Магнитофон окончательно погиб. Братья молчали. Мать вошла в комнату, прищурилась, посмотрела на «остатки роскоши» и важно произнесла:
– И, слава Богу, пластинки – оно-то лучше. Пойдемте за стол, надо отца поздравить. Все подошли к столу. Колька, в белом костюме, долго не решался сесть на засаленный стул. Мать, заметив его смятение, схватила не менее грязное полотенце, потерла стул и насмешливо произнесла:
– Извольте, господин хороший.
Мать налила всем по полстакана водки, на торт и коньяк, никто не обратил внимания, все чокнулись и дружно выпили. Мать спросила:
– Колька, а ты что не пьешь, больной что ли?
Николай ответил, что он за рулем. Слова прозвучали как выстрел. Сашка еще больше покраснел и лениво поинтересовался, что, мол, своя или покататься взял. Колька ответил, что машина своя, «Жигули» последней модели, белого цвета. Недавно купил в «Березке» на «чеки». Все долго молчали, обдумывая ситуацию. Вдруг мать с перекошенным лицом завизжала:
–Так ты у нас богатенький, мы тут почти голодаем, а он на белых «Жигулях», да в белом костюме с б… разъезжает!
Она со злостью ткнула кулаком по коробке с тортом, коробка легко проскользила по клеенке и столкнула со стола коньяк. Бутылка – вдребезги, коньяк медленно растекался по полу маленькой кухни. Николай спокойно встал, вышел из-за стола, перекинул через плечо пустую сумку, внимательно посмотрел на такие родные и такие страшные лица и тихо вышел из дома.
Ехать удобнее было по кольцевой дороге. На полпути Николай съехал с дороги в прозрачный, нежно-зеленый лесочек, заглушил мотор, положил руки и голову на руль и заплакал. Первый раз в жизни. Крупные слезы капали на белые брюки. Через какое – то время стало полегче. Николай выехал на трассу и через полчаса был дома. Впервые он так остро почувствовал, какое это счастье – иметь свой дом. Он его честно заработал. Он долго стоял под душем, пуская то холодную, то горячую воду, потом залез в огромный, до пят, махровый халат, подогрел в кастрюльке литровый пакет молока, долго пил его, аккуратно наливая в белую кружку с изображением смешной «счастливой коровы», неофициального символа Швейцарии, куда он недавно ездил на симпозиум. В детстве в его доме никогда не было молока, и теперь уже не Колька, а Николай и все чаще – Николай Александрович наверстывал упущенное, он день не мог прожить без молока.
Было уже поздно, но на улице не темнело. Начало июня, почти белые ночи. Николай разложил широкий мягкий кожаный диван, постелил лиловое, в черных разводах шелковое постельное белье и сладко растянулся в предвкушении сна. Но сон не шел. Николай подумал, нет, ощутил, понял с абсолютной точностью сильного, аналитического ума, что он одинок, абсолютно одинок. И еще, Николай понял, что он больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не наденет никакой белый костюм.
Прошел год. Как один день. Еще два года – два дня.
1979 год. Начало июня.
В понедельник, как всегда, бодрый свежий и элегантный Николай Александрович в 8-45 утра уже сидел за своим столом в большой комнате кафедры теоретической физики и готовился к лекции. Сегодня две пары – заключительные лекции, затем три семинара-консультации, после обеда – четырехчасовой спецкурс по первому андронному коллайдеру (ускорителю ядерных частиц), запущенному в 1971 году в швейцарском городке Церн. Николай был доволен, день будет прожит не зря. В перерыве между лекциями к лектору, доценту Большакову, подбежала запыхавшаяся лаборантка кафедры Светочка.
– Николай Александрович, Вас срочно вызывает ректор!
Николай удивленно поднял брови.
– У меня еще одна пара, потом три семинара.
Лаборантка затараторила:
– Ректор велел перенести лекцию, сказал, что разговор будет долгим!
Николай еще более удивленно пожал плечами и начальственным тоном, важно произнес:
– Светочка, объявите перерыв и смотрите, что бы будущее науки не разбежалось по кабакам. Отвечаете жизнью!
Светочка покраснела, Николай, недовольный, что прервали лекцию, поплелся в другой конец огромного здания – в ректорат. Секретарь ректора вежливо сказала:
– Вас уже ждут.
Ректор училища, выдающийся прогрессивный ученый, лауреат многих советских и международных премий, академик Академии наук СССР и ряда зарубежных академий встал из-за большого письменного стола, когда в кабинет вошел Николай, жестом предложил расположиться в креслах за журнальным столиком. Секретарь принесла чай, сухарики и минеральную воду. Николай насторожился – что бы все это значило? В спокойном, доброжелательном тоне ректор стал расспрашивать Николая о научных планах, подробно интересовался ходом диссертационного исследования, о научной и практической базе, спросил, в чем нужна помощь. Николай недоумевал и даже слегка заволновался. Приблизительно через час после начала беседы ректор тяжело встал из глубокого кресла, медленно походил по большому кабинету, и, наконец, произнес:
