Ещё в школе Рытов понял, что его выбор строго ограничен такими же, как он, и не тратил себя на варианты «чужая станция». То был залог его здоровой психики и вполне счастливой жизни. При грамотном подходе к вопросу партнёры по сексу и отдыху находились за один вечер, а пьяные речи о желании «чего-то большего» никогда не отзывались в нём сочувствием. Касаемо «чего-то большего» Пашка любил повторять, что у бабы почти всегда есть шанс, даже если её любимый женится на другой, а у гея – почти нет, даже если его мужик свободен. И Рытов не видел в том драмы.

Но некоторые вещи стало трудно игнорировать. Было почти невозможно описать это ощущение, но Дан вдруг стал чувствоваться чем-то неизменно присутствующим. Даже на выходных, когда Рытов торчал дома или тусил со своими. Знание, что он есть, было сродни появлению в жизни какого-то постоянного дела или нового родственника. Будто теперь тот занял своё место в его личном пространстве и с ним надо считаться, держать его в голове.

Если вообще можно последовательно описать ту хрень, которую люди называют сном, то в том сне Дан взял его лицо в свои ладони и, не меняя серьёзного выражения лица, наклонился и поцеловал. А Рытов весь завибрировал в ответ, отозвался с какой-то щемящей болью под рёбрами, будто понимая, что это фантом. Дан навалился, припирая его спиной к стене. Чужой стояк втёрся между ног, и тут его вышвырнуло в реальность.

Он лежал тихо-тихо, стараясь вернуться обратно хоть на секунду, но сонный туман окончательно развеялся.

Он крутил сон в голове, пока чистил зубы и причёсывался. Пока делал завтрак и выбирал рубашку. Нюансы истирались, подменялись и бледнели, но какие-то крючки всё ещё вытягивали ощущение чужих тёплых губ на своих губах. Обычно Рытов не вёлся на игры подсознания и не имел склонности мистифицировать сны. Но иллюзорная связь с Даном предательски грела душу. Связь, о которой даже самому себе сказать нечего. Будто во сне ходил по дворцу из сказки, которого и на свете-то нет. Вот так и Дана не было – аналитик был, а человека не было. Он ещё ни разу не услышал от него ничего «внерабочего». Ни жалоб на погоду, ни шуток про политику. По сути, он мог быть кем угодно, любить что угодно, жить с кем угодно. Рытов даже подсел на обеде к Светлане из кадров в надежде на сплетни, но та завелась о чём-то своём.

Примерно в это время Рытов начал терять бдительность. Иной раз на собрании мог молча пялиться на Комерзана, буквально не спускать с него глаз. Разглядывал подробно каждую родинку, каждую морщинку. Подмечал новую одежду, отросшую чёлку, проступающую щетину, если тот не успевал побриться. Окидывал взглядом фигуру, встречая в коридорах. Следил за движениями рук, когда тот заправлял прядь за ухо. Любовался на его неожиданно небрежное каре, на узкий галстук, на гибкие пальцы, которые как-то по-детски выгибались наружу. На брови, немного приподнятые у переносицы, иногда придававшие лицу обманчиво сочувствующее выражение. Обложка была классной. Но Рытов понятия не имел, что там внутри.

***

Трейдеры переживали не лучшие времена, но гонору не сбавляли. Некогда огромная и борзая контора, ныне основательно сократившаяся и обедневшая, уже года три трепала Рытову нервы на правах особого клиента. Он вёл их с самого начала договора, сам нарисовал им наикрутейший по тем временам онлайн, но раз в полгода их главный менеджер по проектам Мария рожала очередную идею по улучшению и требовала брейн-сторма у себя в кабинете. Там она складывала прокачанные губы бантиком, сдвигала брови и, козыряя техно-терминами, требовала что-то несуразное. Мария была при тех деньгах и в том возрасте, когда отсутствие мужского внимания воспринималось как оскорбление, и именно это спасало их от неблагодарной работы: Рытов беззастенчиво строил ей глазки, вздыхал и замирал, попутно урезая её бестолковые доработки до минимума.

Но, похоже, ситуация на рынках была не ахти – Мария вознамерилась доказать руководству свою полезность, опасаясь сокращения. В очередную встречу она потребовала к себе не только Рытова и Яныча, но и генерального. Те всполошились и в качестве оберега из медвежьего когтя взяли ещё и Комерзана. На дело выдвинулись в генеральской спортивной купешке, очевидно, призванной поднять боевой дух отряда. Рытов не любил поездок на этой зверюге – она рвалась из-под сидений, разгоняясь за доли секунды до предвзлётных скоростей. Пулять на такой машине между светофорами Москвы было откровенно стрёмно.

Дан сел на заднее сидение, отодвинулся к противоположной двери, расправил брюки, уложил портфель на колени. Рытов постоял пару секунд рядом с открытой дверцей, воровато огляделся и нырнул следом. Генеральный с Янычем докуривали снаружи. Рытов закрыл дверцу с каким-то предвкушающим азартом, словно клетку изнутри, в салоне стало тихо-тихо. И взглянул на неподвижного аналитика.

Жёлтые лучи падали через лобовое стекло, подсвечивая пылинки, пахло нагретой кожаной обивкой и сладким полиролем. Дан смотрел перед собой без всякого выражения на безмятежном лице, словно робот в режиме ожидания. Интересно, если сделать какое-нибудь глупое говно, типа дунуть в ухо или боднуть в плечо, - он изменит выражение лица? Удивится, разозлится, растеряется? Почему его не смущает, что Рытов смотрит на него практически в упор – ведь они сидят совсем рядом, он не может не чувствовать взгляда. В голову пришла шутливая ассоциация с привыкшей к вниманию кинозвездой.

— Ты в кино никогда не блистал?

Комерзан повернул голову – не быстро, не медленно, а размеренно-механически. Серые глаза наладили контакт, зафиксировались на лице визави. Привычно перехватило дыхание. От этого взгляда Рытова всё ещё простреливало в первые секунды.

— Нет, не блистал, - и даже не удивился, с чего бы такой вопрос. Ну что за филин лупоглазый!

— Я почему спросил – ты так фотогенично замираешь, - перебор, конечно. Насмешка, да ещё и с личным выпадом.

Рытов сморщил нос, показывая, что он дурачится, что не со зла, что всё хорошо и не надо напрягаться. Но Дан никогда не напрягался. Всё напряжение, похоже, досталось ему.

— Я не специально, - вдруг ответил тот и… возможно… если не показалось, улыбнулся.

Должно быть, улыбнулся всё-таки. Взгляд как-то потеплел, глаза сузились, уголки губ дёрнулись вверх на пару миллиметров. И так вдруг жарко стало в машине, так странно, что Рытов трусливо отвернулся к своему окну. Тишина стала невыносимо смущающей, до красных щёк, до желания открыть дверь и вылететь из салона пулей. Он всё ещё смотрит? Он видит, как Рытов заткнулся и задёргался от одной только неясной улыбки? Он раздражённо потянул галстук, полез в карман за телефоном, зашарил ладонью в поисках кнопки автоподъёмника – руки двигались словно автономно. На Дана уже даже не косился, сейчас было не до него – собственная реакция бесила до одури.

Боковая дверь открылась, в салон ворвались звуки улицы, смех Яныча, запах сигарет. Генеральный уселся за руль и завёл любимый спич про шлемы и парашюты. Рытов автоматически растягивал губы в оскале улыбки, пару раз подъебнул Яныча незатейливыми шутками и, открыв окно, отвернулся ото всех окончательно.

С ним такого не бывает. Не бывает, и всё. Либо он берёт мужика в оборот, либо нет. Как в магазине: вещь по нраву и по карману – идёшь на кассу. Не можешь позволить, не продаётся, не твой фасон – разворачиваешься и уходишь. Никаких кожно-гальванических реакций, никаких подсознательных аффектов и всякого фрейдистского дерьма с ним не случается. Все эти раздвоения на логику и эмоции, на правое и левое полушарие – это мифы для нерожавших барышень. Мозги работают целиком либо не работают вообще. Нет никаких «внутренних я», скрытых выгод, о которых не догадывается сознание. Человек всё осознаёт одномоментно и всецело. Ну, в меру своих умственных способностей, конечно. Даже когда хер встаёт до боли, когда счастье и эндорфины через край, мозги продолжают работать, анализировать, оценивать, принимать решения. Разве кто-то забывает таблицу умножения, когда влюбляется? Разве перестаёт понимать, как управлять машиной или как ходить, когда счастлив? Если уж на то пошло, то именно разум и осознаёт состояние счастья, разве нет?