Annotation
Столетию со дня начала революции, посвящается. Хотя, конечно, все началось гораздо раньше.
Патеев Тимур Камилевич
Патеев Тимур Камилевич
Ящеръ
Уважаемый читатель. Все, что ты прочтешь дальше, является всего лишь вымыслом. Да, вот так. Не реконструкцией, не предположением. Ты, конечно, волен понимать многое в своем ключе, совершенно проигнорировав авторский замысел (а он здесь имеется), но настоятельно рекомендую тебе обратить особое внимание на последние строки. Они впитали всю соль, это квинтэссенция и смысл истории. Последние слова Митьки олицетворяют его жизненный путь, это итоги, к которым он пришел за один вечер и ночь, и которым, полагаю, останется верен. А последний абзац подводит черту под самим смыслом предпринятого им. Оговорюсь сразу, для того, чтобы смысл этих строк стал более очевиден, необходимо немного знать историю отечества и бегло ориентироваться по датам. Ну, или уметь пользоваться Википедией, кому как удобнее.
Зачем я это все говорю? Вовсе не потому, что считаю своего читателя глупым, скорее оттого, что сомневаюсь в собственных возможностях раскрывать суть замысла. Засим, откланиваюсь и передаю слово Митьке.
Пользуясь случаем, позвольте напомнить о столетии революции, в которой Мы проиграли.
Митька угрюмо вглядывался в белесую снежную пургу, опустившуюся на раскисшую ноябрьскую хмарь. Звуки марширующей группы удалялись, залихвацкое "чу-чу-чу", издаваемое сразу несколькими десятками глоток сносило порывами ветра.
Очередной раз почесав затылок, парень обернулся, и вошел в разоренную хату. Внутри тихо причитала старуха-мать. Она сидела на разорванном матрасе в одной сорочке и темно-синей шали, накинутой через плечи. Голову покрывал неизменный расписной платок, подаренный вторым мужем, Петром Алексеевичем, царство ему небесное.
В избе не осталось ничего ценного. Помимо матраса, на полу валялся стул с переломанной ножкой. На него, было, позарился комиссар, но, поразмыслив, решил просто сломать, сопроводив это фразой: "конфисковать не можем, оставлять нет никакой целесообразности".
Мать в очередной раз взвыла в голос и, перейдя на пониженные интонации, принялась перечислять беды, свалившиеся на их род. Митёк не успел оказаться дома, когда в него вошли красные. В это время он стоял на службе, одиноко озираясь по сторонам. В деревенской церкви, помимо старого попа и Митька присутствовало лишь пару женщин, да с укором взирали со стен вечно хмурые святые.
Декретом революционного комиссариата веру господню отменили, поэтому большинство мужиков с радостью засиживались допоздна, с утра-то в воскресенье теперь не на службу. Митька отчего-то продолжал ходить туда, но больше скорее для порядка, чем для спасения души. Ходил, и теперь вот, опоздал, возвращаясь со службы. Красные провели "конфискацию" как всегда со знанием дела, быстро, жестко, бескомпромиссно. И так же быстро "двинулись дальше", освобождать пока еще не разоренные веси от "призраков империализма" и "опасной террористической хунты".
- И курочек-то, курочек забрали! Этот, лысый, в кожанке, собственными руками несушке голову свернул, раз, - она показала, как он это сделал, - и все. Как мы теперь жить-то будем, Мить?
Ветер задувал в распахнутую дверь, по деревянному полу, на котором красовались грязные следы от сапог, ползла снежная пыль. Тяжелый выдался ноябрь, мрачный, голодный. Парень оглядел избу: красный угол разворотили напрочь. Оклад с образом Николая чудотворца валялся на полу, разбитый.
- Он его винтовкой! - сказала мать, набирая воздуха в легкие. Затем поднялась, и, кряхтя, подошла к иконе. - Батюшки-святы, прости господи! Это что же такое делается-то...
Пока сгорбленная женщина ладонями сгребала осколки стекла, Митька лихорадочно соображал, что делать. Красные не успели далеко уйти, но толку гнаться за ними нет. Курицам они все равно бошки пооткручивали, железные кровати разломали, а больше в хате ничего и не было.
Петли поскрипывали от сквозняка, в спину веяло предзимним холодом. Непроизвольно вздохнув, парень наблюдал за тем, как мать бережно собирает с пола осколки прошлой жизни. Примятый образок смотрел на все случившееся с молчаливым укором, и даже, казалось, с удивлением.
Помедлив еще мгновение, Митек обернулся, и вышел в ночь, на прощание окинув взглядом темную, разоренную хату.
Местные прозвали его Ящером. Случилось это еще в детстве, когда дед Тимофей, сидя на скамеечке, рассказывал пострелятам сказки. В одной истории речь шла о древнем идоле по имени Ящер, которого могучий богатырь запряг, да гонял по земле русской, отчего вздыбилась огромная борозда, позже прозванная рипейскими горами.
Это прозвище детишки дали ему из-за силы, которую он не использовал по назначению. Один из мальчишек, вечно щуривший правый глаз, однажды сказал: ну ты Ящер! Все, кто был рядом, одобрительно засмеялись и загоготали. С того дня прозвище так и закрепилось.
Позже щурившийся Яшка, всегда мнивший себя богатырем, еще не раз колотил Ящера, тем самым закрепляя его кличку.
Село затаилось. Ставни притворены, дома стоят выстывшие, сырые, из труб не валит дым. На дрова красные не позарились, но отметили и, должно быть, радировали, что здесь они есть и в избытке.
В паре окон парень увидел тусклый, едва заметный свет от лучины. Некоторые не таились, достали из подпола, что припрятано, повздыхали, перекрестились, да вернулись к прежним делам. Вернется и мать, скоро годины Петра Алексеевича, надо с попом договариваться, как помин его грешной душе служить, стол собирать. Надо бы, да не с чего! Ничего, как-нибудь все наладится, жизнь завертится, как прежде.
Митёк старался размышлять, как учил проезжавший через их село фельдшер: на просвещенный манер, чинно, ладно, да по-доброму, оттого кровяному давлению лучше становится и осанка правится! Говорят, он вычитал это во французских медицинских журналах, а те, как известно, врать не будут.
Холодно было в одной рубахе. Нательный крест колол под тканью как ледышка. Парень поежился, и ускорил шаг. Под ногами чавкала грязь, которую почти уже прибило наступившими холодами.
Покосившиеся заборы, опавшие яблони, набухшие дома, и свинцовая темень обступили Митька, заключив его в круглый пузырь. Где-то за нарочитой бодростью и упованием на лучшее пряталась за пазухой неизбывная тоска по разоренному дому. Не успел, когда красные грабили! Службу в церкви отстаивал.
Из темноты проступил силуэт храма. Заложили его при прошлом императоре, вернее, при его отце, Митек точно не знал. Каменное здание одиноко возвышалось над весью. Кресты с куполов сняли уже давно, еще когда красные пришли в первый раз. Тогда их встречали с воодушевлением, это позже за спиной скручивали фигу в кулаке, по началу-то всем было интересно, какая теперь жизнь начнется.
Местный поп, дьякон Порфирий Никанорович, часто говаривал Митьке: ты, дурак, в бога верь, да власти слушайся! Верной стороны держись, как в святом писании писано. Судя по всему, сам Порфирий не видел явного противоречия в своих же словах, либо предпочитал не обращать на это особого внимания. При царе крестил за двойную мзду, а когда красная армия протоптала дорожку через их весь, первый из местных служителей предложил записать его в "красные священники". Разумеется, подобный настрой нашел одобрение в руководящих красными рядах. Еще не товарищ, но уже не враг, встал человек на путь сотрудничества с администрацией.
Перед воротами Митек остановился. Постояв немного, он насупившись старательно перекрестился и отвесил поясной поклон. Миновав церковный двор, поросший полынью, он обошел выцветший фасад с облетавшей штукатуркой, и зашел с заднего входа.
