Ведь мы покинем его – рано или поздно. Разве нет?

Мама позвонила, когда мы доедали десерт, и Сережа возмущался, какими микроскопическими дозами тут подают сладкое, но, правда, к качеству еды претензий не имел. Еще бы, парижские тортики и правда были восхитительны. Почти наркотик. Мама была уже в отеле и возмущалась тому, какой бедлам я устроила в номере – ни одной горничной с таким не справиться. Спросила, что за стопка бумаг возвышается на полу рядом с креслом. Эти бумаги я так и оставила там – не переведя ни слова. Моя работа. Моя жизнь. Я все поставила на паузу, вообще забыв, что есть что-то, кроме палящего солнца, синего неба и Андре.

Андре.

– Когда вас ждать? – спросила мама, и Сережа отрицательно мотнул головой.

– Мы пока погуляем, – неопределенно ответила я, и он радостно кивнул. Одно дело – провести ночь на коврике, и совсем другое – проторчать в номере весь вечер. – Я хочу показать Сереже вечерний Париж.

– Ты уверена, что он сможет его оценить? – спросила мама. – Впрочем, ты права. Все эти огни, подсветка Эйфелевой башни производят впечатление на кого угодно. Иллюминация всегда радует толпу.

– Спасибо, мама. Ты зарядила нас позитивом, – улыбнулась я в трубку. – Как ты себя чувствуешь? Что говорят врачи? Когда операция?

– Я чувствую себя как балерина в теле продавщицы мороженого. Я не знаю, с чего все эти опасения, все эти анализы. В Москве у меня никогда не было никаких проблем.

– Ты была моложе, – осмелилась заметить я. В прошлый раз, когда мама делала подтяжку, ей совсем не понравился результат. Это было, наверное, лет семь назад. Мама готовилась к съемкам в сериале, где ей – о боже! – впервые за всю историю ее триумфального шествия по российским экранам предложили роль не просто возрастную, а совпадающую с ее реальным возрастом. Именно тогда мама решила, что пришла пора задуматься о серьезных мерах. Ее ответом природе стала пластическая хирургия.

– Ничего не изменилось.

– Значит, московские врачи не так боятся судов, – пожала плечами я. – Кстати, а зачем у тебя в сумках лежат шприцы? Ты что-то себе колешь?

– Шприцы? Ты что, рылась в моих сумках? – мамин голос странно надломился на неестественной высоте, почти на визге.

– Да, рылась, мама – ответила я удивленно. – А что, не должна была?

– Я… мне прописали… – Она, откашлявшись, пробормотала что-то неразборчивое, с названием неизвестного мне препарата, и я хотела бы принять ее ответ за чистую монету. Тем более, что поначалу и сама предположила нечто подобное. Видимо, какие-то витамины. Но сейчас вдруг поняла, что моя мама зачем-то сочла нужным соврать мне, и это было слишком очевидно, чтобы отбросить в сторону. Она врала, и не собиралась говорить правду. Почему? Зачем?

– Мама, месье Робен сказал, что тебе не стоит делать эту операцию, – я так долго не решалась произнести это вслух, что теперь ждала чего-то ужасного. Ядерного взрыва. Крика. Проклятий. Определенно, я накрутила себя куда больше, чем следует. Мама помолчала, а затем, уже спокойным, обычным голосом заявила, что это не тот вопрос, который будет решать месье Робен. И что он не имел никакого права обсуждать это со мной.

– Как же так, мама? Я же – твоя дочь.

– Что еще он сказал? – сухо переспросила она.

– Сказал, чтобы я поговорила с тобой. Чтобы отговорила тебя, – я уже жалела, что начала этот разговор по телефону, но для меня вообще сложно быть несогласной с мамой. А переубедить ее в чем-то и вовсе кажется невыполнимой задачей. Так уж строились наши отношения. Мама всегда была звездой, а я, стоя в тени, где-то в укромном уголке, очарованно смотрела на то, как она сияет… Иллюминация так нравится толпе. Если бы я могла, отдала бы свою молодость маме, потому что ей она была явно нужнее, чем мне. Жизненно необходима. Но этого я не могла.

– Поговорим позже, – бросила она, явно подразумевая не тот момент, когда мы доберемся до номера, а скорее какое-то отдаленное будущее, которое возможно, но на деле не наступит никогда. Я упустила свой шанс на этот разговор, раскрыв все свои козыри еще до того, как началась игра. Мама будет оперироваться, а я – стоять за дверями операционной и беспомощно дергаться, представляя себе разные ужасы. Я даже не буду знать, что именно произойдет не так. Она никогда мне не скажет. Андре тоже не скажет – врачебная тайна.

– Эй, ты как? – я вздрогнула и посмотрела на Сережу, как на незнакомца. Он вынул из моих рук телефон, и я почувствовала себя безумно усталой. – Что она сказала?

– Ты можешь переночевать.

– Это я понял, – усмехнулся Сережа. – Что за шприцы? Ты расстроена? Что-то не так?

– Да нет, все нормально, – отмахнулась я, ухватившись за единственную успокаивающую мысль, что если уж операцию совсем нельзя будет делать, французы непременно откажутся, и даже обаяния моей матери не хватит, чтобы заставить их.

– Ты уверена?

– Да, я… Да.

– А кто такой месье Робен? – спросил Сережа невинным тоном. Я вздрогнула и, кажется, побледнела. Пробормотала что-то о врачах, о клинике, и мой голос звучал так же неестественно, как и мамин, когда она врала мне. Но Сережа ничего не заметил. Он был сыт, доволен жизнью и тем, что ему не придется тратить деньги за номер. – Врач так врач, отлично. Пойдем гулять по твоему Парижу. Посмотрим на башню, потолкаемся среди парижан, возвращающихся домой с работы. Когда ты затекаешь вместе с толпой в метро, это почти то же самое, что и Москва. Нет? Не думаешь?

Сережа оживлен и расслаблен, и этим вечером мы снова почти становимся тем, чем и были всего неделю назад – влюбленной парой. Мы целуемся, сидя на лавочке недалеко от Лувра, и это больше не кажется ни странным, ни противоестественным. Мы с моим парнем. Он рассказывает мне о том, что его переводят в другой отдел, что, когда мы вернемся в Москву, он будет зарабатывать больше. Что можно поехать на ноябрьские в Таиланд. Или сэкономить и купить машину. Он давно хочет купить машину. Он научит меня водить.

– Что думаешь? – спрашивает он, и я отвечаю, улыбаясь, что да, можно подумать, Таиланд нам не так уж и нужен, верно?

– Вот это правильно, – одобрительно кивает он и обнимает меня за плечи. Это приятно, гулять, обнимаясь, со своим парнем. Разве нет? И все остальное – тоже нормальные мечты нормальной пары. Все будет хорошо – когда мы вернемся в Москву. Мы пересекаем маленькую улицу и заходим в отель. Швейцар открывает перед нами двери, и мы заходим в лобби, продолжая смеяться над тем, каким взглядом он одарил нас. Мы совсем не подходим этому отелю, – как алюминиевая кружка – тщательно сервированному столу в английском посольстве. Или во французском ресторане. Улыбаясь, мы проходим мимо барной стойки, идем к лифтам. Сережа держит в свободной руке длинный багет в бумажной упаковке, который мы купили «на потом». Но верхушка багета уже съедена. Да, мы варвары. Мы кормили голубей. Лифт подъезжает, его двери открываются. Я оборачиваюсь, сама не зная, что именно привлекло мое внимание. Что-то смутно знакомое, фигура, воспоминание или, может быть, запах свежесваренного кофе, который заказал один из посетителей.

Андре пьет не кофе, он пьет чай. Андре сидит, забросив ногу на ногу, в его руках газета, на низком столике напротив его диванчика – две белые чашки и пустая тарелка. Он сидит на том же месте, где и в прошлый раз. Воспоминание обжигает. Звонок в номер, где я рыдала, оплакивая несуществующее будущее. Он ждал меня внизу. Он ждет меня и сейчас. Андре.

– Ты в порядке? – Сережа стоит в лифте и ждет меня. Я стою, развернувшись вполоборота, загипнотизированная темным медом, обескураживающим взглядом этих пронзительных глаз. Зачем он пришел? Чего он хочет? Устроить скандал? Он ревнует? Хочет поговорить, навредить мне или сделать больно? Заставить мучиться в неизвестности? Он любит это, да, я знаю. Но вот проблема – я тоже это люблю. Как люблю все то, что он делает со мной. Да, я в порядке, – отвечаю я, делаю шаг и спокойно жду, когда двери лифта сомкнутся и скроют от меня такое красивое напряженное лицо Андре. Он сидит без движения, но это неподвижность тигра перед прыжком. В лифте Сережа пытается меня поцеловать.