1.

Формалин и буря

С самого падения Москвы, в своих снах я вижу одно и то же. Красную реку в угольной тьме и плотину тел, перекрывшую ее течение. Нависшую над моим разорванным лицом пустую глазницу, излучающую полоумное остервенение, а справа, высоко над глазницей – оранжевый саван, накрывший столицу, доживающую свой последний день. Дальше – коматозная темень и голос Вики – из того дня, когда она ушла, бросив меня на реанимационной койке.

– Пойми, я должна идти. Ради общего дела. Ради полного и окончательного освобождения.

Сон обрывается, когда меня несмело тормошат. Прибыли?

Я поднимаю веки и, как обычно, поначалу не вижу ровным счетом ничего. Постепенно в бесцветном мареве начинают проступать несколько ярких пятен – силуэты зданий, надо полагать. Быстро обретая четкость, зрение минует ультрафиолетовый спектр. Картинка нормализуется. Мозг догоняет неродные глаза, и сквозь треснувшее лобовое стекло я вижу кривую индустриальную улочку. Блочные постройки, скорее заброшенные, чем нет, жмутся к земле от мощного ветра, что несет с пустошей облака фонящей пыли, металлолом и холод близкого океана.

Ясно – боялись будить, и торчим мы тут уже давно. Водитель смотрит на меня вопросительно и заискивающе, в десантном отделении тактично отмалчиваются.

– Так, – прокашлявшись, завожу шарманку я. – Осмотреть окрестности, прошерстить местных.

– Так точно! – в унисон откликаются мои орлята. Голоса у них едва сломались, но в глазах уже льдинки. Складки вокруг пухлых губ. С рук не покормишь.

– Если что – сразу трубить в горн, ясно? – говорю я.

– Так точно. Вы сейчас куда, Петр Климентьевич?

– Встречу гостью, осмотрю дом, пожалуй… Не зевать мне. Был очередной прорыв из-за речки, в случае чего – сами знаете. Меня нет.

Ступив на бетонку, я выпрямляю затекшую спину, прекрасно зная, что за этим последует. Треснутые позвонки жалобно хрустят, и по всему телу пробегает волна неприятного холода. Несколько секунд я не чувствую ни ладоней, ни стоп. Чувствительность возвращается рука об руку с неизбывной болью. За спиной хлопает бронированная дверь, и “Тигр” плавно трогается с места; в салоне нетерпеливо клацают затворы автоматов. Вечернее солнце скупо освещает кривую улочку.

Без сомнения, до Штаба наконец дошли слухи о моей самодеятельности – точнее, Штаб их решил услышать. Сослали в поле, а сами пока решают, как получше клюнуть, значит. Ничего, порасследуем. И не таких пережили. Подняв ворот шинели, я ковыляю вниз по 3-й Сталепрокатной туда, где дожидаются нежданная гостья и место предполагаемого преступления. Где-то вдалеке трещит трещотка – три хлопка, четыре, снова три. Смотрю я по сторонам и думаю о том, что мой закрытый городок с каждым годом все грязнее, все шире трещины в его бетонках. Погода, кажется, совсем перестала меняться; последние два лета были таковыми лишь в названии.

Миновав ржавеющий поперек обочины контрбатарейный радар, я поворачиваю за угол. Я сразу же вижу ее машину – свободного от обтекаемости зубра, скрученного из запчастей всех грузовых категорий. Подвеска необычайно высокая, над огромным бампером – барабан механической лебедки. За машиной я вижу водителя.

Незнакомка стоит, подперев спиной витрину заброшенного “Сбербанка”. Поверх дифирамбов несуществующим депозитам стекло в два слоя заклеено черно-белыми плакатами, призывающими сообщать о порослях железноцвета. На ветру плакаты плещутся, как паруса клипера, севшего на мель. Девица одета в куртку грубой кожи и штаны цвета афганской оливки. Прислали вот, мне на голову. Зачем прислали? Что, Левченко мне мало? Ладно, чего теперь причитать, хромоножка.

Сойдя с рассыпавшегося поребрика, я ступаю на проезжую часть. Девушка немедля поворачивает голову ко мне и едва заметно напрягается. Поймав мой взгляд, она взмахивает правой рукой, и тогда я замечаю, что у нее недостает половины указательного пальца. Мы могли бы учиться на одном курсе – на вид ей лет двадцать, если только не смотреть в глаза. Глаза у нее цвета стальной окалины, и даже вблизи они продолжают пристально и с любопытством меня рассматривать. Я отвечаю тем же. У нее выраженные, даже резкие черты лица, волевой подбородок и светлые волосы, чуть длиннее моих. Точеный нос и худые щеки усыпаны веснушками, а глаза прищурены; вблизи я вижу, что ее белки украшает сеть лопнувших капилляров – не выспалась, наверное. В телеграмме было сказано, что ее зовут Зоя.

– Привет опричникам! – говорит Зоя, протягивая руку. Покоробленный, я молча жму ее ладонь. – Ох и наплели мне про тебя, Петя, – как ни в чем не бывало продолжает она. Голос у нее с легкой хрипотцой, но довольно приятный. Наверное, таким хорошо петь романсы. – Укротитель Воронинского бунта. Ясно, чего тебя все в профиль снимают, – добавляет она.

Пепельные глаза скользят по уродливым рубцам, ползущим от моей скулы вниз через шею и под воротник. Совсем иначе меня кличут, когда думают, что не слышу. Уцелеть в Москве с моей стороны было бестактным, потому теперь я здесь. Опять. С глаз долой – из сердца вон.

Зоя невозмутимо извлекает из кармана штанов пачку “Победы” и, щелкнув колесом тяжелой, тронутой ржавчиной зажигалки, указывает пачкой в моем направлении. Я качаю головой, и Зоя понимающе выдыхает дым мне в лицо. Ее личное дело мне так и не дали, как ни клянчил. Было ли оно вообще у Штаба?

– Прямо с полей к нам, так? – невзначай интересуюсь я. – Польша?

– Холодно.

– Из-за лужи, значит. Из ДШМГ, раз нам передали. Как там, на Аляске, еще держатся?

Зоя качает головой, выдыхая дым кверху.

– Какое держатся? Наш госпиталь крайним эвакуировали, – говорит она. – Думала – все, день погранца будем в лагере справлять. Анкоридж уже бомбили, враг форсировал Юкон, контрнаступление по всему фронту. Вам тут че, телевизор не провели?

– Почему. Все провели. Сегодня вот про сбор свеклы передавали. Про птицефабрику. Про неуклонный рост добычи асбестовой руды, – говорю я.

Зоя фыркает и ерошит свою густую шевелюру.

– Знаешь, если по-честному, я эвакуации рада была. Да все были. В Анкоридже теперь уже и вздохнуть невозможно, не то что жить. В лесах еще гаже. Весной еще как-то было, теперь вообще вилы. Весь день в респираторе, фильтра до поверки хватает. Ночью из-за колючки ходу нет.

– Споры?

– Споры, – рассеянно кивает Зоя, – Растения. Живность.

Про живность я наслышан особо. Про нее ясно только то, что вывел ее не противник. У противника с живностью такие же проблемы.

– Ну вот, – продолжает Зоя, – посадили нас на самолет, через пять часов уже в столице. Я прямо ошалела, понимаешь? У нас на базе сугробы с кантиком, а в Питере все зеленое. У вас тут, правда, уже попрохладней… Наши там так все и сидят, на взлетной полосе. Неделю уже. Кроме моих еще дивизия с лишним. Палатки поставили, печки затопили. Наш комгруппы военник сжег, автомат выбросил, пьет со всеми. Все рваные, грязные, счастливые. Живые. Человек двадцать уже замуж позвало. Командование знать не знает, чего с нами делать. Рассовывают понемножку, куда могут. В основном в Польшу. Я тоже хотела. Видно, не судьба.

– Гм. И как там, в столице?

– А я знаю? Кто нас таких в город выпустит? Но хорошо, – говорит Зоя, улыбнувшись. – Гражданских много. Все веселые такие. Как будто нормально все, знаешь? Мужиков только нет, бабы – бальзаковские.

Сложив два и два, я наконец решаюсь спросить.

– Слушай – ты ведь, получается – из Юконской десантно-штурмовой, так? А капитана Леонова не знаешь? В смысле, не меня, а…

– Аркашу, – опережает меня Зоя. – Только не капитан он уже давно.

Я замираю на полуслове, а Зоя продолжает говорить.

– Конечно знаю, как не знать. Кто мне, по-твоему, про тебя напел? Все он мне довел – как ты пешком под стол ходил, и так далее…

– Вздор, – морщусь я, пытаясь собраться с мыслями. Зоя довольно скалится. – Хватит ерунду молоть… Как он там, не помер еще? – помедлив, спрашиваю я.

– Он не там, он – здесь, – говорит Зоя, и затягивается.