Алексей Аистовъ Дежавю © Степанов А. И. 2018 Невская першпектива «…красота – не прихоть полубога А хищный глазомер простого столяра». Осип Мандельштам «Не красиво, а правильно, — так говорил математики школьный учитель. — В непреклонную стройность небесных стропил с этим взглядом надёжным входите…» Так разносишь по миру, что видел уже, что расставилось в ряд соответствий Петербургу, впечатанному на душе кодом юношеских геометрий… Так холодною поступью в такт красоты осмысляются жизни мотивы, что упрятаны зодчими в нить прямоты Невской вытянутой першпективы. Грузинский чай Мы пили на кухне грузинский чай, старушки две в белом, на стуле кошка, слетались истории невзначай к вечернему сумраку понемножку. Всё было, как водится: чей-то муж, пропавший во времени, слухи, связи, — и я за рассказами точно уж, уж точно забылся в глухой осаде. Как вдруг из беспамятства слух восстал, не веря спросонья… – Одна лепечет, что в Смольном училась. Какой-то бал… Другая кивает, лишившись речи. И серые стены бесцветных дней на миг расступились навстречу правде такой невозможной… Блистала тень в скупом от величия Ленинграде. Советская кухня, грузинский чай, тоска по углам отслоилась в сгустки. Слова ино-странные бормоча, старуха ревела совсем по-русски. Петербургская грустная песня (прогулка с музой) Мы пройдёмся с тобой вдоль каналов, где плутали по множеству раз, не ища ни конца, ни начала, где по-прежнему вьюжит сейчас. Там снежинки, под блеск вдохновения, жалят щёки, как вспышки-стихи, выжигая следы песнопения на подстрочник холодной зимы. Я целую тебя. Ты, как можешь, отторгаешь приливы любви, О, лазурь поднебесного ложа в сладкогласье промозглой Земли. Петербургская грустная песня. Чтобы вспыхнуть сумела зола, ты уводишь меня в занавесье смутных окон колодца-двора. Там рождаемся мы, умираем, открывая скрипучую дверь в то, что в вечер припомнилось с чаем, что давно в каталоге потерь… Ноябрь седьмого трибунной строкою Ленинградский вокзал не похож на Московский, там в буфете средь хмурых, отнюдь не приезжих, в ребус трещин стола, в грань сомнительной стопки к полуночью всегда я светлёхонький брежу… Этот длинный роман, ну, почти как толстовский, в переводе моём несуразен, как правда… Мой сосед, осерчав, но премилый чертовски, — бутерброд с колбасой и селёдочный запах предложил отвести под пол литра к артистке всем известной… и мне. – Загудим деньрожденье: не дано сочинять, пусть советские диски препарируют вкус времяпрепровождения… Одиночеству в пасть (прямо в краснознамённую, в ту, где верили, гнулись, иль просто толпою для чего-то срослись в телеутро казённое на ноябрь седьмого трибунной строкою) мы смотрели на кухне в хмельном безразличии. Было утро. Противно. Когда расходились, той актрисе взбрело лунный взгляд Беатриче мне за дверь спешно бросить из скромной квартиры… И его я унёс. И кусались повсюду кумачовые флаги. С грудными бантами по кричалкам разбились без-умные люди среди Чуда проспектов, как сны из Италии… Петербург! Ты как эхо с созвездия Данте, где любовь, как мираж, но с надеждой на встречу. Где в граните затеряны знаки и даты повседневности Бога, в которой ты вечен. Петербург, где на Невском в толпе одиноко, распадаются звенья людей совпадения, где Казанский направит всевидящим оком в колоннаду степенного долготерпения. Вся в барашках Нева, как в ногах покрывало, но не греет, а стынет под натиском бури, что из дальних морей навсегда заказала дух бунтарский, замешанный в нашенской дури. Все пути до Дворцовой. Там ветры, как стая из простуженной вечностью русской основы. Из-за крыш Исаак с высоты наблюдает, как, ликуя, народ, примеряет оковы. …Время жмёт. И пора в ленинградско-московский неизбежный вокзал, где я спрятал надежду в ребус трещин стола, в грань полу́ночной стопки, где светлёхонький я улыбаюсь и брежу… Осень Петербурга Внутри себя я в Петербурге(с), а потому с утра дожди заморосили переулки и льют за шиворот души. Кружу себе по ртутным лужам, к любви сбежавший налегке, и с каждым шагом мир мой уже, — в подъезд уткнётся на замке, где коммунальные квартиры в Позавчерашнем заперлись задвижками времён Бастилий и паутиной у карниз. Где старый фильм (потёрта плёнка) смотрю до одури зари: кленовый лист в руке ребёнка в саду Михайловском горит… Хмельная осень Петербурга! Тебе по-варварски молюсь просветом в облачности с юга, и невским ветром в ритме blues. |
